Мысли вслух на20 Ноября 2024

Кажется, что слова Экклезиаста утверждают величие царской власти, которой, как кажется, никто не в силах воспротивиться. Но и власть царя оказывается составной частью нескончаемой суеты сует, и не только потому, что власть человека над человеком часто осуществляется во вред, но, что важнее, по причине отсутствия у царя подлинной власти над миром. Ведь никто из людей не властен над духом, чтобы удержать дух, и нет власти у него над днём смерти.

Слова Иисуса о разделении, которое Он принёс в мир, смущают некоторых читателей Евангелия, особенно в наши дни. Нам сегодня более уместным кажется единение, а не разделение, нам бы хотелось, чтобы все разделения между людьми исчезли, единство кажется нам лучше разделения по определению.

Так оно и есть, когда дело касается вещей второстепенных — а с точки зрения евангельской, как и с точки зрения духовной жизни вообще, все наши разделения — культурные, языковые, расовые, даже религиозные — являются по сути своей второстепенными, не затрагивающими главного: наших отношений с Богом их динамики. С точки зрения же евангельской, как и с точки зрения духовной жизни вообще, именно динамика отношений с Богом и с ближними является главным, а всё остальное — второстепенным. В этом отношении люди делятся лишь на две категории: те, в жизни которых отношения с Богом и связанная с ними динамика присутствует, и тех, у кого в жизни её нет.

Разумеется, полное отсутствие отношений с Богом для человека означает полное же разрушение личности, за которым нередко следует и разрушение физическое, но можно говорить о становлении и укреплении этих отношений или об их постепенной деградации, тенденции к полному их разрушению. В пределе, в контексте и в перспективе Царства, входящего в мир, речь должна идти о стремлении к полноте жизни Царства или о самоизоляции, о попытке отгородиться, создать свой собственный маленький замкнутый мирок, став в нём царём, единственным его хозяином и повелителем. Падший мир как раз и существует именно в такой изоляции — и потому главное христианское разделение связано с разделением между ищущими жизни Царства и довольствующимися жизнью мира сего, мира падшего.

Тут разделение действительно абсолютно неизбежно — два упомянутых духовных вектора несовместимы, не потому, что одни «духовные», другие же нет, а потому, что одни ищут жизни и идут в жизнь, а другие довольствуются жизнью-умиранием, постепенным погружением в смерть, которая царит в падшем мире. Тут не разные взгляды или убеждения, а противоположные направления духовного движения, которые неизбежно разделяют тех, кто их выбирает: не могут же, в самом деле, остаться едиными люди, идущие в разные, противоположные друг другу, стороны.

Этот отрывок из книги Откровения состоит из сплошной символики. Рассматривать его буквально вообще не имеет смысла: попытка представить себе внешность Бога (Который должен быть похож на драгоценные камни) обречена на провал. Но в символах Иоанн пытается выразить открытую ему реальность. Бог – средоточие света: именно об этом говорят образы сверкающих камней и радуги. Двадцать четыре старца – по мнению многих комментаторов, образ родоначальников ветхозаветной и новозаветной Церквей: 12 патриархов и 12 апостолов. Четыре «животных» – возможно, ангелы; эти четыре существа соответствуют в церковной традиции четырём евангелистам. Иоанн рисует картину непостижимой славы Божией и не менее непостижимого общения с Ним в Его Царствии. И вершина общения с Ним – хвала: хвала, к которой призваны мы все.

Сегодняшнее чтение рассказывает нам о первом из совершённых Иисусом чудес — о превращении воды в вино во время брачного пира в Кане Галилейской. Конечно, рассказывая об этом событии, евангелист полностью задействует в своём рассказе те смыслы, которые связаны в библейской традиции с символикой брачного пира. Ведь именно брачный пир становится уже для древних пророков символом мессианского Царства. В послепленный период эта символика закрепилась в иудейской традиции, и рассказ о брачном пире становится под пером евангелиста рассказом о Царстве. Да и само превращение воды в вино, как оно описано в рассказе (ст. 6 – 10), глубоко символично. Вода в ветхозаветной культовой практике использовалась для очищения, и не случайно, что для совершения Своего чуда Иисус велит наполнить водой не что иное, как специальные сосуды, использовавшиеся для очистительного омовения, обязательного перед трапезой (ст. 6). К вину же отношение у библейских авторов всегда было двойственным: оно могло быть как символом распутной жизни, уводящей человека от Бога (Притч. 20 : 1), так и символом той благодатной радости, которую переживает человек в присутствии Божием (Пс. 104 : 15). Неудивительно, что у евангелиста вино становится символом Царства и той радости, которая охватывает сердце человека, прикасающегося к Царству. В таком контексте превращение воды в вино было, несомненно, событием знаковым: оно означало конец истории и начало Царства. В самом деле, регулярные очистительные омовения были необходимы человеку постольку, поскольку он жил в ещё не преображённом и лежащем во зле мире. В Царстве, очевидно, никакой необходимости в очищении уже нет. И если вода становится вином, это означает, что прежний порядок вещей, при котором зло и грех владели миром, миновал, и настало время Царства, пронизанного благодатной радостью. И дело тут, конечно, не в том, что в Царстве нарушаются законы физики или химии. Дело в том, что природа Царства абсолютно подвластна духу. Радость о Боге делает воду частью Царства, а общение радующихся обращает её в вино.

Свет во тьме для правого – это знание того, что иначе нельзя. Нельзя поступить иначе, нельзя не верить, не доверять Богу. Часто во тьме нам кажется, что света и нет вовсе, и тогда это знание поддерживает нас. «Начало мудрости — страх Господень — говорится в Псалме, — разум верный у всех, исполняющих заповеди Его». Согласие людей в том, чтобы исполнять заповеди Божьи (см. Исх. 24:3), позволяет Богу проявить Свою милосердную любовь и совершить те великие дела, о которых говорит Псалом.

Как видно, свидетельствуя перед судом, Павел говорит о том, о чём говорил во всё время своего служения: о Христе и о Царстве.Но, пользуясь тем, что, по крайней мере, один из судей был достаточно хорошо знаком с иудейской традицией, он связывает свидетельство о Христе и о Воскресении с уже существовавшими в иудаизме тех времён представлениями о всеобщем воскресении.

Когда именно сформировались представления о всеобщем воскресении в конце времён, точно сказать трудно, но в эпоху Второго Храма они были уже широко распространёнными и фактически общепринятыми, хотя, например, храмовая верхушка и близкие к ней по взглядам люди (их в новозаветных книгах называют саддукеями) к этой вере относилась сдержанно-скептически. Павел же именно с верой во всеобщее воскресение связывает воскресение Христа. Для него воскресение Мессии стало началом того процесса всеобщего воскресения, которого все так ждали. Это было не просто некое изолированное сверхъестественное событие, а начало новой жизни и новой истории.

Именно о новой истории, начавшейся воскресением Христа из мёртвых, и говорит Павел слушающим его судьям, ссылаясь при этом и на Тору, и на пророческие книги. Для него христианство — прямое продолжение яхвизма, не иудаизма собственно, а именно яхвизма во всей его полноте, превосходящей иудаизм и включающей его в себя. Таким он и представляет христианство слушающим его судьям.

И, что довольно интересно, такому, например, человеку, как Агриппа, который с иудаизмом и с яхвизмом был знаком, но в борьбе иудейских религиозных партий не участвовал, слова апостола показались достаточно убедительными. И хотя о желании стать христианином он вряд ли говорил совсем уж всерьёз, можно думать, что, во всяком случае, он отнюдь не счёл Павла легкомысленным болтуном и возмутителем спокойствия. Собственно, таковым его не счёл никто из судей, но и освободить человека, потребовавшего рассмотрения своего дела у императора, было невозможно. Павлу предстоял путь в Рим.