Мысли вслух на Мф 22:15-40

Если бы мы умели так читать Писание, так видеть его суть, как Господь. В ответах о воскресении мертвых и о наибольшей заповеди Он исходит из Пятикнижия, которое Его противники знали чуть ли не наизусть. Он не только отвечает на провокационные вопросы книжников, но и показывает нам, насколько глубоким может быть смысл привычных нам слов из Библии. В таинственном имени Божьем «Бог Авраама, Исаака и Иакова», открытом в рассказе о призвании Моисея (Книга Исхода) мы вдруг открываем весть о воскресении мертвых (напрямую это будет открыто лишь у поздних пророков, а осуществлено — в Воскресении Христовом). А две важнейшие заповеди из Второзакония действительно оказываются сжатой формой Десятословия (Исх. 20), где первые четыре заповеди говорят о любви к Богу, а остальные шесть — о любви к ближнему.

Для учеников Христа, для которых писалось это Евангелие, их вера и надежда были теснейшим образом связаны с Воскресением Иисуса из мертвых после Его казни и погребения. Именно поэтому для них обладал такой важностью короткий рассказ о противниках Иисуса, старавшихся доказать невозможность воскресения. Ведь их аргумент, который поначалу может показаться бессмысленной казуистикой по поводу несуществующей ситуации (семь братьев на одну жену), на самом деле, силен именно своей бессмысленностью! В мире столько абсурда и зла, что смерть представляется скорее лекарством от боли и тупика. Что же будет, если все люди вдруг «воскреснут», то есть вернутся к этой жизни, со всем ее несовершенством и ограниченностью? Как семи братьям поделить несчастную женщину? Христос отвечает с совсем других позиций. Воскресение необходимо, потому что каждый человек так или иначе связан с живым Богом. А это значит, что в воскресении человек живет жизнью Самого Бога, свободной от человеческого абсурда и боли.

Сегодняшнее чтение предлагает нам два эпизода, объединённых между собой темой испытания Иисуса. Один из них (точнее — второй, ст. 23–33) представляет собой, по-видимому, один из тех «трудных» вопросов, которые саддукеи, не верившие в воскресение, задавали фарисеям, ставя их в тупик. Ситуация проста: Тора предписывает левиратный брак, а если так, то описанная в вопросе ситуация вполне могла бы сложиться в действительности (ст. 24–28). Но лишь в том случае, если бы в Царстве всё происходило по тем же законам, по каким всё происходит в нашем, ещё не до конца преображённом, мире.

Иисус же прямо отвечает спрашивающим, что такие вопросы может задавать лишь тот, кто не имеет настоящего понятия ни о Торе, ни о Царстве (ст. 29). Впрочем, Иисус не раскрывает им никаких деталей, сказав лишь, что пребывающие в Царстве похожи на ангелов (ст. 30). Учитывая, что представления об ангелах в те времена были достаточно смутными и противоречивыми, такой ответ вряд ли мог удовлетворить саддукеев. Но Иисус тут же даёт им иной пример, позволяющий понять, что такое Царство: здесь нет мёртвых, и воскресение — не возвращение к прежней, непреображённой жизни, а приобщение к жизни новой, где всё иначе и над которой смерть уже не властна (ст. 31–32).

То же касается и вопроса о налогах: можно ли верующему еврею платить налоги римским властям (ст. 16–17)? Вопрос предполагал непосредственную связь мессианизма и мессианского Царства с политической ситуацией, и крайние течения в самой Синагоге нередко смотрели на тех, кто платил налоги оккупационным властям, как на предателей. Но Иисус отвечает совершенно неожиданно: Он берёт римскую монету и задаёт риторический вопрос: а кому эта монета посвящена? Кто на ней изображён? И получает закономерный ответ: император («кесарь») (ст. 19–21). В таком случае, говорит Иисус, пускай император получит своё, Царству от этого урона не будет (ст. 21). И здесь снова мы видим свидетельство о Царстве, которое «не от мира сего»: для Царства не важна политическая борьба, оно приходит в мир не как следствие этой борьбы. Для Царства важен лишь человек. И искренность, без которой в Царство не войти.

Длительное витиеватое предисловие плохо прикрывает ехидство, с которым фарисеи задают провокационный вопрос. Поэтому обличение вопрошающих в лицемерии, которым Христос предварил Свой ответ, выглядит совершенно закономерным.

Отвечая, Он даже не взял монету в руки, а лишь попросил показать её на расстоянии. На основании иудейского закона Иисус и не был обязан брать в руки монету с языческим изображением, после этого полагалось совершать омовение. Но, думается, здесь Он не только соблюдает закон, но и демонстрирует Свою непричастность миру кесаря, противиться которому тем не менее не призывает. Призывая воздавать кесарю кесарево, Он призывает отдавать государству то, что с необходимостью вытекает из реальности земной жизни, но отрицает обожествление государства и его правителей. И здесь мы видим основание принципа разделения Церкви и государства как разных организованных структур. Они могут успешно сотрудничать, но не должны друг друга подменять.

Фарисеи удивились, услышав Его ответ, но чему больше? Тому ли, что Он свёл на нет их провокацию, или же тому, что открыл им новые горизонты? Что, если в этот момент хоть кого-то из них Он сумел выбить из привычной колеи самоуверенности?..

Вопрос, заданный Иисусу касательно налогов, на первый взгляд может показаться несколько странным. Конечно, во все времена налогоплательщики выполняли свои обязанности по отношению к государству не слишком охотно и старались минимизировать платежи.

Но задавать вопрос о налогах, да ещё прибавляя при этом что-то о «пути Божием», т.е. о пути праведности? Однако странной такая постановка вопроса могла бы показаться нам, а современникам Иисуса она такой не казалась. В самом деле, Иудея в те времена давно уже потеряла обретённую некогда, после Маккавейских войн, независимость, она находилась под властью Римской империи, и большая часть налогов уходила римским властям.

Неудивительно, что на сборщиков налогов смотрели, как на коллаборационистов и пособников врага. А в римлянах действительно видели врагов, и речь шла не только о национальных чувствах, но и о религиозных: ведь мессианские ожидания в евангельские времена среди евреев были очень напряжёнными, а на Мессию смотрели, в первую очередь, как на Того, Кто восстановит независимое еврейское государство и установит в нём законы, соответствующие Торе. И каждый, кто чем бы то ни было содействовал римской власти, считался предателем не только своего народа, но и веры своих отцов. В таком религиозно-политическом контексте вопрос о налогах становился вопросом не только политической, но и религиозной жизни.

Представители крайних направлений иудаизма того времени, которых называли «ревнителями» («зелотами»), выступали против уплаты налогов римлянам. Впрочем, они вообще были сторонниками немедленной вооружённой борьбы против римской власти, в форме восстания или террора в зависимости от ситуации.

Другие, настроенные, подобно фарисеям, менее радикально, вопрос о налогах старались обходить: теоретически они признавали правоту зелотов, но идти на конфликт с властями не хотели. Впрочем, негласно Синагога, по-видимому, всегда поддерживала крайних или, по крайней мере, была на их стороне, и публично зелоты фарисеям неудобных вопросов не задавали, считая их, в некотором смысле, своими.

Иное дело Иисус, Которого заданным Ему публично вопросом о налогах, очевидно, хотели «подставить»: ведь при любом ответе Он становился врагом или крайним, от которых в таком случае можно было ожидать всего, чего угодно, вплоть до убийства неугодного им популярного Проповедника, или римским властям, которые призыв к отказу от платежа налогов расценивали, как призыв к бунту со всеми вытекающими из такого призыва последствиями.

Иисус же, как видно, дал совершенно неожиданный для спрашивающих, но вполне логичный в контексте собственного свидетельства ответ: Царство не имеет никакого отношения к налогам, как и вообще ни к каким законам непреображённого мира. Ни уплата, ни неуплата налогов в духовной жизни не значит ничего. Эти вопросы каждый решает для себя сам, и если кто-то хочет заплатить налог, он всего лишь отдаёт земной власти то, что и так ей принадлежит.

Слова, которые говорит нам сегодня Господь, очень известны, даже слишком (ибо затерты, исковерканы и прочее) известны, и это сильно затуманивает восприятие. Но попробуем прорваться к какому-то изначальному их смыслу. Владыка Антоний пошел по такому пути толкования. А чье изображение отпечатано на нашем лице? Бога, ибо мы созданы по образу Его и по подобию. Значит, себя мы можем отдавать только Богу. Но значат ли слова Господа: кесарю – кесарево, что и ему мы должны воздавать «должную» почесть? Думается, все же и так, и не совсем так. Это так в том смысле, что кесарю не давайте более, чем его же кесарево, т.е. к кесарю и нужно относиться, как к кесарю. И если входит что-то в нашу жизнь от него, от кесаря, ни в коем случае нельзя задерживать это у себя — нужно тотчас отдавать. И в этом смысле в этих словах может быть усмотрена параллель с притчей о неправедной мамоне из Евангелия от Луки: «И Я говорю вам: приобретайте себе друзей богатством неправедным» (Лк 16:9). Отдавайте деньги, даже неправедно заработанные деньги, пусть ничто от тленного мира не пристает к вашим рукам. И в этом смысле кесарю – кесарево. Но это ни в коем случае не должно пониматься, как с волками будьте как волки, с овцами как овцы. Вот уж поистине часто видишь такое понимание. В Церкви я смиренен, как все, имею такой же благостный вид — т.е. отдаю, мол, Богу Божье, на работе я, как все, курю, болтаю, смеюсь над пошлыми анекдотами, а кесарю (или начальнику по работе) — кесарево. Нет, ни в коем случае. Завершить хочется тем, с чего начали: мы имеем на своем лице только одну печать – печать Бога.

Вопрос фарисеев и ответ Христа о подати кесарю выявляют громадное различие изначальных установок. Пытаясь уловить Господа, фарисеи задают вопрос о приоритетах: что важнее: повиновение чуждой, но фактически сильной власти, или национальное самоопределение. Важно отметить, что обе эти предполагаемые ценности лежат вне религиозной сферы. Более того, история Израиля уже знает к тому времени примеры, когда национальное достоинство требует сопротивления, а Господь устами пророка призывает подчиниться завоевателю, ибо он — орудие Господа.

Далее, фарисеи ожидают, что Спаситель, исходя из представления о том, что Царство (т.е. единовластие) Бога превыше всего, скажет, что не следует повиноваться земным властям. На сей именно случай они и позвали с собой иродиан, чтобы немедленно предать Господа этим самым властям. Но все дело в том, что фарисеи полагают, что Царство Божие и принципат Августа — явления сопоставимые по природе и масштабу, что они могут быть соотнесены друг с другом в рамках предлагаемой, пусть и лукавой, альтернативы. Царство Божие для них — политически успешное земное израильское государство, которое возглавит ожидаемый Мессия.

Но ответ Господа не оставляет от такой установки фарисеев камня на камне. Царство Божие и царство кесаря выглядят в ответе Христа как две непересекающиеся плоскости, несопоставимые друг с другом по масштабам. Царство Божие принадлежит вечности и объемлет собою все сущее, а земное, ограниченное во времени и пространстве царство даже не может быть его малым подобием, как ватага инфузорий в дворовой луже не может быть сопоставимым подобием биосферы Земли. Таким образом, ответ Христа совершенно отвергает римскую (да и позднеиудейскую) сакрализацию земного царства. Позже окончательные разъяснения на эту тему даст апостол Павел, когда скажет, что гражданство наше — на небесах, и нам следует повиноваться земным властям лишь потому и в той мере, в какой они противостоят злу и насилию.

Но самое главное в словах Христа — призыв отдавать Божие Богу. Даже вопрос о соотношении земного и Небесного царств отходит на второй план. Главное — не то, как ты устраиваешь свои земные дела и отношения, главное — как ты строишь отношения с Богом. Платить ли подать кесарю — вопрос не такой простой и очевидный, но вполне решаемый. Жизнь же человека определяется не этим, а тем, что он приносит Богу.

Самодовольство саддукеев сродни фарисейскому, но в чём-то от него отличается. Если высокомерие фарисеев вызвано уверенностью в знании тонкостей закона, то самопревозношение саддукеев порождено претензиями на рациональное мышление. По сути, саддукеи — предшественники тех, кто, нахватавшись верхушек образования и при этом имея смутное представление о подлинных глубинах науки, считает свой уровень знаний достаточным для того, чтобы считать себя умнее других.

Заданную саддукеями задачу о воскресении и о жене семи мужей можно было бы решать в соответствии с условиями, заданными ими самими, главное из которых — неприятие веры в Воскресение. В таком случае, если начать всерьёз рассматривать предлагаемую в качестве анекдота ситуацию, можно попасть в запланированную саддукеями ловушку. (Кстати, и по интонации, и по построению этот вопрос очень напоминает типовые вопросы, которыми свидетели Иеговы пытаются опровергнуть учение о Троице). Но Христос не попадается и на эту провокацию. Он показывает несостоятельность базовых представлений саддукеев, не знающих подлинного смысла того, что они берутся опровергать. И здесь же Он и нам приоткрывает покров с тайны жизни после Воскресения.

И тут же Он раскрывает связь Воскресения с Богом Живым, Которого называет Богом живых. А значит, Его воля в том, чтобы жизнь восторжествовала.

Больше всего нам хочется знать, что ждет нас в иной жизни и есть ли она. Наверное, это главный импульс построения всех религий, главный их нерв. Но на то она и иная, чтоб нам не пытаться подобно саддукеям, пришедшим ко Христу с вопросом, прорисовать ее в своем воображении в деталях. Как младенец во чреве матери не может понять законов этого мира, так и мы не можем понять законов мира иного. Для нас было бы довольно уже двух слов: Бог будет все во всем, а мы будем подобны ангелам на Небе. Но, в отличие от всех остальных религий, Христос говорит нечто поразительное, что как раз и не могут взять в толк саддукеи. Царство будущего века не будет похоже на эллинский парадиз, где души наслаждаются климатом и ландшафтом. Любящие все эллинское саддукеи именно так это себе и представляют. Господь же говорит о воскресении мертвых, как об естественном следствии того, что Бог есть Бог живых. Очевидно, это трудно сочетать со словами о пребывании, как ангелы на небесах. Видимо, слово о воскресении содержит некоторую тайну, не поддающуюся рациональному объяснению.

Иисусу за время Его земного служения не раз задавали каверзные вопросы и предлагали задачки на сообразительность из существовавших в те времена пособий по изучению теологии. На эти каверзные вопросы существовали, разумеется, некие традиционные ответы (другой вопрос, насколько они были убедительными). Но Иисус даже их использует для свидетельства о Царстве. Так произошло и с заданным Ему вопросом о женщине, многократно выходившей замуж (вероятно, речь в данном случае идёт об обычае левиратного брака). Как видно, этот пример саддукеи (и прежде всего, очевидно, представители храмового священства) использовали для опровержения возможности всеобщего воскресения, в которое верила Синагога (и прежде всего, конечно же, фарисеи). Нетрудно увидеть, что главное недоразумение было связано в данном случае не с какими-то богословскими тонкостями, а с неверным пониманием Царства и его природы. И Иисус, не вдаваясь ни в какие богословские тонкости, обращает внимание Своих собеседников именно на этот момент. Он прямо говорит им: вы не понимаете ни Писания, ни того, как Бог действует в мире. И добавляет: в Царстве Божием не женятся и не выходят замуж, а пребывают, как ангелы на небесах. Ответ замечательный. Остаётся лишь понять, как же именно ангелы «пребывают на небесах». Но тут Иисус, как видно, не даёт Своим собеседникам никакой дополнительной информации. Ясно лишь одно: на образ жизни в непреображённом мире это не похоже. И дело тут не в том, чтобы пытаться понять, какими бывают супружеские отношения в Царстве. Дело в том, чтобы понять, что ни на что происходящее в нашем непреображённом мире это не похоже, и не пытаться экстраполировать законы непреображённого мира на Царство. А между тем, судя по предложенному Иисусу вопросу, такие экстраполяции были в иудейской теологии евангельских времён обычным делом. Иисус же, как видно, предлагает собеседникам отвлечься от тех клише, которые были им свойственны. И не столько ради них самих (они и вопрос-то задавали только для того, чтобы «срезать»), сколько ради окружающих, ведь разговор-то был публичным. И надо было дать понять окружающим, что Царство на самом деле совсем не такое, каким они его себе представляют. Хотя бы для тех, кто может и хочет услышать.

В чем же «новизна» Нового Завета? Разве есть хоть что-то новое в словах Иисуса, когда Он, цитируя Ветхий Завет, называет главные заповеди — заповеди любви к Богу и ближнему? Да, потому что до воплощения, вочеловечения Бога люди не исполняли, а нарушали Завет, заключенный с Богом.

Но Бог верен до конца. Он не только Сам исполнил Завет, но сделал это и за сотворенного Им, но согрешившего человека. Падший человек не мог быть верным — и Бог воплотился и Сам исполнил Завет, данный людьми Ему же. Он сделал то, что должны делать мы, Он не только показал нам пример, путь, он Сам стал Путем, по которому нам идти, Истиной, которой мы можем следовать, в которою мы можем верить, и Жизнью, которой мы можем жить.

Можно представить двойственное состояние фарисеев после того, как Иисус заставил смолкнуть саддукеев. Ведь Тот, с Кем они привыкли вести полемику, посрамил их оппонентов. Поэтому вопрос законника о двух наибольших заповедях выглядит прощупыванием: нельзя ли Его перетянуть на свою сторону? Фарисеям, да и не им одним, трудно усвоить, что на самом деле следует принимать решение о том, чтобы самим переходить на Его сторону. Впрочем, и сегодня многие идеологи не могут устоять перед соблазном представить Христа своим предшественником и единомышленником. Им тоже хочется переманить Его в свой лагерь, но то, что кажется стройным в пропагандистских статьях, при встрече с Реальностью рассыпается.

И вот Христос отвечает на вопрос фарисея. Но при этом Он не просто даёт ответ на частный вопрос, но раскрывает центральные основы веры и жизни.

Понятно, что главнейшей заповедью Он назвал слова о любви к Богу, поглощающей все силы и устремления. Однако подобной ей Он назвал заповедь о любви к человеку, а это могло показаться странным для тех людей, которые привыкли ставить привычные им религиозные представления выше всего человеческого. А между тем это и есть то, что Христос принёс людям и что выделяет христианство из ряда всех религий.

Конечно, заповедь о любви к людям не равна заповеди о любви к Богу, она лишь подобна ей. Но человек в христианстве поднят так высоко, как его не поднимает ни одно учение. И только Христос убирает непроходимый барьер между Богом и людьми.

В разных Евангелиях этот диалог описывается по-разному. Возможно, к Иисусу несколько раз подходили с этим вопросом. В Евангелии от Матфея книжник спрашивает, по-видимому, желая разобраться, как найти правильный ориентир в том море заповедей, в которое превратили Закон Божий иудейские специалисты. Принимая ответ Иисуса, книжник поворачивается от интеллектуального понимания заповедей к их сердечной основе и тем самым приближается к Царству Христову. После этого те, кто пытались подловить Иисуса, перестают задавать Ему вопросы, наверное, боясь, что и с ними может произойти подобное обращение.

Текст псалма, который цитирует нам сегодня Господь, удивителен своей пророческой мощью. Просто не верится, что такое могло быть pre factum, до того, как нам была явлена триипостасная сущность Бога. Поэтому, конечно, противники христианства всегда пытались опровергнуть тот факт, что это было пророчество, ибо слишком уж оно сильно. По этой причине Иоанн Златоуст в своих беседах на псалмы именно апологетикой встречает своих слушателей, когда речь заходит о псалме 109. Вот что он пишет. «Когда мы утверждаем, что это ясно сказано о Христе, иудеи не принимают этого, но сочиняют нечто другое». Далее он перечисляет, какие варианты предлагаются в качестве собеседника Бога: Авраам, Зоровавель или даже весь народ. Святитель очень эмоционально опровергает все эти версии. «Основательно ли относить к Аврааму слова: Из чрева прежде денницы родих Тя»? Как можно отнести это и к Давиду, или Зоровавелю, или народу? Сказанное здесь превышает человеческую природу». Кроме того, здесь речь идет о «Лице, имеющем необыкновенное и дивное священство: Ты иерей во век по чину Мелхиседекову». Но далее «они говорят: «Как ты допускаешь другого Господа, когда Писание ясно говорит: "Господь Бог твой. Господь един есть, и Тому единому послужиши, и несть Бог разве Его(Втор 4:35,6:13)". Но ради кого, скажи мне, это сказано? Преимущественно ради твоего, иудей, невежества. Почему ничего подобного не было сказано ни Аврааму, ни Исааку, ни Иакову, ни Моисею, а только тебе одному, когда ты, вышедши из Египта, сделал себе тельца?». Но ведь мы знаем, что исповедуем единобожие. Конечно, для человека нашего века гораздо проще, чем для человека времен Иоанна Златоуста, понять это видимое противоречие. Мы понимаем, что возможно и межипостасное общение, ибо оно явлено нам Христом. Но при этом единство не нарушается. И более того, мы призваны сами осуществить то же единство, единство нераздельное и неслиянное. «Как Ты, Отче, во мне и Я в Тебе, так и они да будут в нас едино» (Ин 17:21).

Собеседники Иисуса не устают проверять Его на знание разного рода богословских, раввинистических премудростей. Собственно, вопрос о главной заповеди в Торе был вопросом как раз такого рода. Учителя Торы немало спорили о том, в чём заключается главный смысл Торы, какие заповеди в ней нужно считать центральными.

Еврейское предание сохранило историю о человеке, который пришёл к одному из известнейших учителей эллинистических времён, Гиллелю, сказав, что станет его учеником, если тот сумеет объяснить ему суть Торы за то время, которое он сможет простоять на одной ноге. Гиллель ответил: «возлюби Бога всем сердцем, всей душой и всем разумением, и ближнего, как самого себя. Всё остальное — лишь комментарий. Иди и учись». Как видно, в евангельские времена это положение было уже общеизвестным, и фарисеи решили проверить Иисуса на знание соответствующей традиции. А Он в ответ предлагает им вопрос, ответить на который можно, лишь вчитываясь в св. Писание и вдумываясь в его смысл, а не просто повторяя чужие, пусть и исполненные мудрости, слова.

Он обращает внимание собеседников на то, что Мессия, Который, согласно и священным текстам, и общепринятым представлениям, должен быть сыном Давида, оказывается Тем, к Кому Давид, автор псалма, обращается, называя Его «господином» (соответствующее еврейское слово, так же, как и его греческий эквивалент, можно перевести как «Господь» или как «господин», причём еврейский текст псалма предполагает скорее второй смысл). Как видно, Иисус намекает здесь на пророческую традицию, и прежде всего на Книгу Исайи, где о Мессии говорится как о Том, Кто происходит «от дней вечности».

Но в иудейской традиции евангельских времён эта связь не была отслежена, такие смысловые коннотации были для собеседников Иисуса чем-то совершенно неожиданным, и они, не зная, что думать и что отвечать, умолкают. Как видно, Иисус, не отрицая важности и (в некоторых случаях) полезности традиции, всё же на первое место ставит умение прочитать знакомый текст заново, свежим взглядом, увидев его с новой, неожиданной стороны.

И дело тут, конечно, не только в том, чтобы научиться играть со смыслами, содержащимися в тексте. Дело в том, чтобы научиться видеть в знакомом прежде незаметное. Ведь и Царство входит в мир как нечто новое, порой скрытое за знакомым и привычным. И умение увидеть в привычном эту новизну означает также умение увидеть входящее в мир Царство, до времени скрытое за реалиями ещё не преображённого мира.

Искушая, то есть пытаясь поймать Иисуса на слове, один из фарисеев спрашивает Иисуса о наибольшей заповеди. Он ждет, что назаретский Учитель скажет что-нибудь несогласное с учением раввинов об иерархии заповедей, а еще лучше — выскажется об обрядах в пренебрежительном тоне. Но, как и в других подобных случаях, Господь не отвечает на такой лукавый вопрос, и говорит о другом. Он говорит не столько об иерархии заповедей, сколько о смысле Божьего Откровения, которое содержится в законе и во всем Писании. Возлюби Бога и ближнего. В этом есть содержание Откровения, в этом есть смысл завета. Чего здесь нет, так это простора для ученых раввинистических изысканий.

Дистанцию между Откровением и мелочной религиозностью подчеркивает следующий далее вопрос Иисуса фарисеям о том, чьим сыном является Христос, которого Давид называет Господом (с точки зрения логики фарисеев, предок не может так называть потомка). Откровение Божие во Христе — это тайна любви, Креста и Воскресения, а никак не сакрализации или десакрализации быта.