Мысли вслух на Иов 7:1-21

В отличие от своих друзей, Иов больше не боится задавать Богу неудобные вопросы. Религиозный человек обычно заключает богообщение в определённые ритуальные рамки, чётко определяющие, о чём у Бога можно спрашивать и о чём Его можно просить. Иову уже не до религиозных условностей. Он слишком долго был религиозным, слишком долго доверял Богу, Которого, как выясняется, никогда по-настоящему не знал.

Лучше бы, конечно, было познакомиться с ним поближе при других обстоятельствах, но уж какие есть. Одно Иов, во всяком случае, знает точно: с религиозной точки зрения ему себя упрекнуть не в чем. Он сделал всё, что мог, и даже больше. То, что происходит теперь, в религиозные рамки не вмещается — и, значит, долой их, эти рамки, будем говорить начистоту, без условностей и ритуалов.

Иов задаёт Богу прямой вопрос: чего Ты от меня хочешь? Моей смерти? Что ж, если так, я готов, на земле никто вечно не живёт. Но зачем Ты дал мне ту жизнь, которой я сейчас живу? Какой в ней смысл? Что я должен увидеть, понять? Ты передо мной, говорит Иов Богу, и я не могу ни жить, ни умереть, потому, что Ты не даёшь мне ни того, ни другого. Самое страшное и заключается для Иова в этой бессмысленности: получается, что он совсем не знал своего Бога.

И вот теперь, лицом к лицу с Ним, Иов вообще ничего не понимает, встреча с Богом стала для него театром абсурда. Кошмарного абсурда, из которого нет выхода. Если Бог таков, то чего же от Него ждать? Чего вообще тогда можно ждать от жизни? Может быть, и вся жизнь тогда — лишь абсурд и кошмар? Друзья Иова ничем ему помочь не могут: для них сама постановка вопроса таким образом звучит кощунственно. Оно и неудивительно: они ведь не были в том театре кошмарного абсурда, в котором побывал Иов и где он продолжает пребывать.

И не в болезни как таковой тут дело, а именно в полной алогичности и бессмысленности происходящего, по крайней мере, с точки зрения Иова. Можно понять и принять наказание за грех, но как понять и принять наказание ни за что? А если это не наказание, то почему вообще всё происходит именно так? Почему с ним, с Иовом? Ответа нет, и это самое страшное. Иову нужен ответ, но его придётся искать самому: его друзья, скованные религиозным страхом, оказались плохими помощниками.

Не найдя поддержки у Элифаза, Иов, тем не менее, продолжает свою речь. Он обращается к Богу с теми вопросами, на которые не смогли ему ответить его друзья. Он говорит: моя жизнь — как дни наёмника, я жду конца своей жизни, как наёмник ждёт конца определённого ему времени работы (ст. 1 – 3). В моей жизни нет ни мира, ни радости, ни покоя (ст. 4 – 6). А впереди — шеол, мир теней, куда уходят без возврата, и я исчезну, как облако; так зачем же мне молчать (ст. 7 – 11)? Иов понимает, что ему нечего терять, и хочет добиться хотя бы одного: смысла. Он хочет понять, почему и за что с ним произошло то, что произошло. Он обращается к Богу с необычной для верующего человека просьбой: оставь меня в покое, отойди от меня, дай мне вздохнуть свободно (ст. 16 – 19).

Но в данном случае такая просьба не вызывает удивления: ведь всё происходящее с ним, все беды и несчастья Иов связывает именно с Богом, с близостью Бога и с вмешательством Его в свою жизнь (ст. 12 – 15). Если близость Бога оборачивается такими бедами и несчастьями, не лучше ли держаться от Него подальше? Иов, конечно, понимает, что всё происходящее с ним имеет какое-то отношение к его жизни и к его грехам, он понимает, что Бог чего-то от него хочет, быть может, хочет сделать его иным, лучшим, чем он был прежде, и тогда Элифаз прав, настанет день, когда испытания кончатся и близость Бога перестанет быть невыносимой.

Но доживёт ли Иов до этого дня? Ведь силы человеческие не беспредельны. Бог напоминает Иову сурового экзаменатора или неумолимого судью, пристально всматривающегося в подсудимого, становящегося, по сути, жертвой Его суда (ст. 17 – 19). И этот взгляд, эта близость Иову невыносимы. Он не отрицает своей греховности, но он уже согласен мириться с ней, если избавление от неё стоит таких усилий. В конце концов, человеческая греховность никак не умаляет величия Бога и не пятнает Его святости, а если так, то почему бы Ему не оставить в покое того, кому осталось уже недолго? Просто прости меня, говорит Иов Богу, и дай мне умереть (ст. 20 – 21). Иов, как видно, чувствует, что Бог хочет от него чего-то такого, на что он совершенно не способен, и не оставит его до тех пор, пока не добьётся своего. И его страшит такая перспектива, ведь в этом случае присутствие Божие становится для праведника не радостью, а мучением.

Сетуя на свою участь, Иов обращает к Богу пронзительные слова о том, какова на самом деле человеческая жизнь. Седьмая глава начинается плачем Иова о жизни, которая на всем своем протяжении отравлена предстоящей смертью. Дни человека, спрашивает Иов, не то же ли, что дни наемника? Как труд наемника ограничен сроком, и он ждет окончания работы, так и человек всю свою сознательную жизнь ждет ее окончания. И как раб, сжав зубы, стремится довершить свой непосильный подневольный труд, так Иов влачит свои дни, ожидая облегчения. Это очень точное сравнение: человеческое восприятие устроено так, что прекращение страданий – единственное положительное, что мы находим в смерти. А когда жизнь наполнена страданием до краев, то смерть в самом деле становится освобождением.

Открывающее седьмую главу сетование Иова важно сравнить с «утешительной» речью Елифаза, пытавшегося объяснить страдание Иова тем, что таким образом Бог исправляет его грехи. Иов до предела полно проживает настоящее, несмотря на то, что в его настоящем моменте – одна мука. Теория, которую выдвигает Елифаз, напротив, уводит дух и мысль человека из настоящего: теоретический грех, за который карает человека десница Всевышнего, – в непоправимом прошлом; исправление, к которому Бог ведет человека, – в отдаленном и призрачном для человека будущем. В настоящем теория кары-исправления оставляет только страдание. Утоление последнего должно, в теории, заключаться в том, чтобы увести мысль от настоящего момента в прошлое и будущее. Но в том-то и дело, что жизнь человека происходит только «здесь и сейчас», в настоящем. Иов глубоко осознает это, и он взывает о правде и ясности, которые нужны ему именно «здесь и сейчас».

В жизни человека есть три вещи, которые невозможно переживать ни в прошлом, ни в будущем, но только в настоящем. Это любовь, страдание и молитва. И поэтому Иов не рассуждает о причинах и следствиях, он молится. Его молитва исполнена глубокой правды; такая молитва возможна только в удивительной близости Незримого. Иов просит Бога вспомнить о краткости его дней. Он взывает к Богу, чтобы Бог снизошел к его малости, принимая эту малость без ропота. Сильный и правдивый дух Иова, не сломленный даже неисчислимыми страданиями, принимает умаленность человека пред Богом как данность. В целом это характерно для библейской веры, но совсем не характерно для человеческой психологии вообще. Мы слишком сильно стремимся к величию, слишком стремимся «оставить след» на земле, чтобы смиренно принимать непревзойденное величие Творца. Иов свободен от этого желания "наследить"; его скорбь о мимолетности жизни выражается не в поисках земного величия, а в молитве: "не буду же я удерживать уст моих…"

Иов сетует, но не ропщет; даже походящая на ропот по форме, его молитва бесконечно далека от ропота. Он изливает пред Богом свою скорбь, и это несмотря на то, что для Иова (как и по сюжету книги), несчастье постигло его именно по воле Творца. Но Бог – один, и поэтому кроме Него просто некому излить человеческую боль. Большинство людей в подобной ситуации отворачивается от Бога; верность Иова выражается в том, что именно у Бога он ищет справедливости.

"Разве я море… что Ты поставил надо мною стражу?" – восклицает Иов. Разве соразмерно мучение человека его собственной малости? Нет уже сил жить, потому что преодоление страдания не по силам человеку. Что я такое, что Ты столько ценишь меня? Если и вправду, как говорит Елифаз, Ты наказуешь меня и хочешь исправить меня, стою ли я такого внимания? Отступи от меня! Иов ощущает непереносимую разницу масштабов человека и Бога; так Исайя восклицает: «Горе мне, я погиб!.. ибо глаза мои видели Царя, Господа Саваофа!»; так Петр молит: «выйди от меня, Господи, ибо я человек грешный». В словах «Отступи от меня» звучит не просьба к Богу, чтобы Он удалился; в этих словах выражается исповедание величия Божия и малости человека.

В молитве Иова с очевидностью выявляется, насколько теория кары и исправления не соответствует предстоянию реального человека реальному Богу. «Что я сделаю Тебе, страж человеков!», какое огорчение может бессильный человек принести Всемогущему? В этих возмутительных для благочестивых друзей словах Иов прикасается к великой истине веры; таинственным ответом на это могут быть слова Господа, сказанные через пророка Михея: «Народ Мой! что сделал Я тебе и чем отягощал тебя? отвечай Мне» (Мих. 6:3). Предательство любви Творца действительно является причиной Крестного страдания, которое человек причиняет Богу; но Иов-то в это неповинен, он предан Богу и в благе, и в скорби.

Подлинность веры и духовного опыта Иова подтверждается тем, что он находит брешь в теории кары и исправления. Настоящий живой Бог не таков, как думает Елифаз; для настоящего Бога характерна способность прощать. И поэтому Иов молит Его: «для чего бы не простить мне греха…» Почему же не простить меня, ведь я вот-вот исчезну!