Мысли вслух на 1 Кор 15:12-20

Апостол Павел предостерегает нас от очень серьёзной опасности: от смешения понятий. Он говорит, что коринфяне собираются «так, что это не значит вкушать вечерю Господню». А как надо её вкушать? Что не в порядке в коринфской общине и какое это имеет отношение к нам? Ведь совершенно очевидно, что в наши дни при всём желании невозможно прийти в храм, чтобы поесть – Евхаристия в её современном виде не может выполнять функцию завтрака или обеда. Так что – с нами всё в порядке? Боюсь, что нет. Ведь проблема в том, что человек приходит в храм не ради встречи с Богом. А что ставится на место этой встречи – уже не так важно. В наши дни обычно это человеческое общение. Мы остро чувствуем своё одиночество, а в храме у нас есть возможность пообщаться с людьми, рассчитывая на понимание – ведь действительно обычно в храме люди более доброжелательны, чем на улице или в метро. И мы приходим – чтобы пообщаться, чтобы поговорить, чтобы провести время… Церковь становится для нас тусовкой. И это не значит вкушать вечерю Господню.

Продолжая далее разговор о Воскресении, Павел связывает всеобщее воскресение в конце времён с воскресением Самого Спасителя. Он говорит: как можете вы утверждать, что воскресения из мёртвых не будет, если у вас перед глазами наглядный пример, подтверждающий обратное, — воскресение Самого Спасителя (ст. 12 – 16)? На первый взгляд, такие сомнения в христианской среде могут показаться совершенно невозможными. Но если предположить, что в коринфской церкви было немало обратившихся ко Христу недавних язычников, ситуация становится более понятной. Дело в том, что в языческом мире гораздо шире были распространены представления о бессмертии души, чем о воскресении. Во времена Павла большинство религиозных язычников верили в жизнь после смерти, но посмертие ассоциировалось у них уже не с миром теней, куда попадают все, независимо от того, как они жили на земле, а с бессмертием души, при котором личность сохраняется полностью или почти полностью, так, что душа после смерти может испытывать наслаждение или страдание в зависимости от того, какую жизнь вёл её обладатель в мире живых.

Между тем Библия ничего или почти ничего не говорит о подобного рода посмертии, равно как и о бессмертии души, всё внимание сосредоточив на Суде и на всеобщем воскресении в конце времён. Но апостол не акцентирует внимания своих читателей на этом расхождении. Он говорит о другом: отказаться от традиционных иудейских представлений о Суде и о всеобщем воскресении, заменить их неким языческим учением о бессмертии души означает отказаться также и от Царства, принесённого в мир Спасителем (ст. 17). Если достаточно одного бессмертия души, если правы язычники, значит, мир навсегда останется таким, какой он есть, а ищущие лучшей жизни и высшей справедливости получат то, чего жаждут, в свой черёд, после смерти. Тогда никакого Царства нет, и не надо. Но это уже не христианство. Ведь Иисус пришёл в мир для того, чтобы дать ищущим Царство во всей его полноте, а не какое-то посмертное блаженство, становящееся вечным убежищем для бегущей от мира души. А если не жить в Царстве и не искать его, то и за Христом идти нет смысла. Он не даст идущим за Ним ничего, что могло бы сделать их счастливыми в рамках нашего, непреображённого и лежащего во зле мира (ст. 18 – 19). Он может дать верным только Царство. И только во всей его полноте. И не когда-нибудь после смерти, а здесь и сейчас.

Как-то так получилось, что слово вера в нашем обиходе обозначает мнение, что Бог существует, — как будто в этом можно усомниться. Но апостол Павел полагает совсем другое значение этого слова: в том, что Иисус из Назарета, распятый на древе, воскрес из мертвых. Все же остальное сказано, в сущности, Самим Иисусом, и наше доверие к Его словам покоится на вере в Его воскресение.

Поэтому мы обращаемся к Нему с молитвой: Он жив и, следовательно, слышит нас. Поэтому мы ищем Его власти: Он жив и пасет овец Своих. Поэтому мы с надеждой ждем своего последнего часа: Он жив, и мы увидим Его. Поэтому мы принимаем то, что выпадает на нашу долю в жизни: Он жив, и Он с нами во все дни до скончания века. Поэтому мы питаемся Его Плотью и Кровью: это Плоть и Кровь Того, Кто уже никогда не умрет, но будет жить — в нас.

О том, что физическая смерть — отнюдь не конец существования человека, люди догадывались с самых ранних времён. Какие-то представления о посмертии были у людей уже в эпоху палеолита. Но, когда дело касается христианства, речь идёт не о посмертии, а о чём-то качественно ином — о воскресении. Казалось бы, разница невелика. Но так кажется лишь на первый взгляд. В самом деле, всякое представление о посмертии, о посмертном существовании тени ли, или души предполагает, что полноценной жизнью после физической смерти человек уже не живёт.

От древнейшего представления о мире теней, о царстве мёртвых, где все равны и где есть лишь подобие жизни, до учений о посмертном воздаянии, о благом и дурном посмертии, характерных для таких цивилизаций, как египетская или греческая, духовное, да и историческое расстояние весьма велико. Но даже свойственные греческой философии идеи о бессмертии души не предполагали полноценной жизни после смерти: ведь от человека оставалась лишь душа, лишь мысль и самосознание, а всё остальное оставалось на земле с покидаемым в момент смерти телом.

Конечно, это не мир теней, где сознание едва брезжит и где нет места ни мысли, ни памяти, но всё же о жизни хотя бы в той её весьма относительной полноте, которая свойственна падшему человеку в падшем мире, тут говорить не приходится. Впрочем, для греческих философов, многие из которых вслед за Платоном считали тело лишь темницей души, такая неполнота была предпочтительнее жизни в теле.

Библия с самого начала ориентирует человека не столько на посмертное существование, сколько на полное преодоление смерти. Это неудивительно: ведь никто из авторов библейских книг не смотрит на тело как на темницу души. И полнота жизни для них предполагает жизнь в теле.

Но, как видно, обратившимся ко Христу недавним язычникам такой взгляд казался странным. Они, возможно, представляли себе Царство неким обиталищем благочестивых душ, чем-то вроде средневекового православного или католического рая. Павел не устаёт напоминать им, что Царство не рай, не Элизиум и не поля Осириса. Царство — это новая жизнь во всей её полноте, духовной и телесной. В такой же полноте, какой открылась верным полнота жизни воскресшего Христа.

Для Павла воскресение Христа из мёртвых - краеугольный камень всего христианства. Впрочем, христианство во все времена основывалось именно на вере в воскресение из мёртвых каждого человека, равно, как и в то, что начало этому процессу было положено воскресением Спасителя. И дело тут не только в том, что, если жизни после смерти нет, то и земная жизнь человека оказывается во многом бессмысленной.

Вера в бессмертие души и в посмертное воздаяние была свойственна в древности и египтянам, и отчасти грекам, и некоторым другим народам. Но Библия говорит о другом. Тут речь идёт не о том, что какая-то, пусть и важнейшая, часть человеческой личности сохраняется после смерти и человек благодаря этому продолжает жить, помня и осознавая себя.

Библия говорит о большем, она говорит о воскресении, о возвращении к жизни всего человека, притом к жизни полноценной, а не частичной и ограниченной, какой неизбежно была бы жизнь одной лишь души: ведь при всей важности её она — лишь часть человеческой личности, а не вся личность целиком. Но для того, чтобы воскресение человека стало возможным, мир должен был измениться. Смерть и зло, её породившее, должны были быть изгнаны из мира, в который они вошли после грехопадения.

Мир вновь должен был стать Царством Бога, каким он был уже в первый день творения: ведь тогда, в первый день, в мире не было ни тьмы, ни зла, он был весь пронизан светом Божьего присутствия, которое и делало его Царством живого и совершенно реального Бога. И Бог хочет видеть мир именно таким, на меньшее Он не согласен. А человек должен, в соответствии с Его замыслом, стать обитателем этого мира, обретя в нём полноту жизни, немыслимую сегодня.

И центром этого процесса стало воскресение Христа из мёртвых. Спасение же человека заключается в том, чтобы включиться во всеобщее воскресение, иначе о Царстве ему придётся забыть. Апостол всё это прекрасно понимает и не устаёт напоминать другим: ведь остаться в стороне от происходящего означает потерять всё. Тогда и христианство теряет всякий смысл, превращаясь в религию, учение — словом, в нечто такое, что само по себе к жизни Царства приобщить не может. А жить разговорами о Царстве, к которому не идёшь, и впрямь означает быть самым несчастным из людей.

О всеобщем воскресении верующие евреи знали задолго до прихода Христа. Они знали, что настанет день Суда, и все, когда-либо жившие на земле, должны будут вернуться к жизни с тем, чтобы встать перед Богом и дать ответ за прожитую ими жизнь. Знали они и о мессианском Царстве, где воскресшие станут соседями тем, кто застанет приход Мессии при жизни: на мессианское Царство во времена Павла смотрели, как на Царство Божие, где земное и небесное соединены, так, что воскресшие, чудесным образом возвращённые Богом к жизни праведники станут в нём соседями тех, кто войдёт туда, не успев умереть.

Но на Мессию в те времена не смотрели, как на носителя Царства. Он был лишь его Царём, а само Царство устанавливалось Богом по Своей воле. Мессия же считался по природе обычным человеком, Которому дано особое призвание — мессианское служение. Мессией не обязательно было родиться, Им можно было стать так же, как другие становились пророками: Бог призывал на служение, и пророк становился тем, кем и должен был стать.

Павел же говорит о другом Мессии, о Том, Кто открылся ему на дамасской дороге. Этот Мессия был не просто Царём установленного Богом Царства, Он Сам нёс это Царство в Себе, нёс с самого рождения, которое тоже было необычным. Мессия, вмещающий в Себе всю полноту Царства, — образ новый, в традиционном иудаизме евангельской эпохи ничего подобного не было.

Образ такого Мессии и такого Царства заставлял иначе посмотреть на знакомые вещи. Царство входило в мир не просто как внешняя сила, как дыхание Бога, изначально чуждое и падшему миру, и падшей человеческой природе. Оно входило в мир через Человека, от каждого из нас отличающегося лишь тем, что Его человечность совершенно свободна от власти греха.

И отношения любви, установившиеся с этим Человеком, открывают полноту Царства каждому из нас, открывают по-человечески, так же, как по-человечески связывают нас с Ним отношения любви. Именно человеческие отношения становятся духовной основой Царства, и Бог входит в них, делая их богочеловеческими. Так жизнь Царства становится нашей жизнью, его история — фактом нашей духовной биографии, а его торжество — нашим спасением.

В праздник Успения Богородицы Католическая Церковь читает отрывки из Писания, говорящие о роли Девы в метаистории спасения человечества (по книге Откровения), о несущественности смерти перед лицом Воскресения (1 Кор. 15:20-26) и о человеческом прославлении Матери Господа (Лк. 1:39-56). Гимн Богородицы в Евангелии от Луки показывает, что ЕЕ прославленность — это прославленность Господа в Ней через Ее прославление Бога.

Продолжая разговор о всеобщем воскресении, Павел, как видно, не отделяет его от истории Царства, постепенно раскрывающегося в нашем преображающемся, но ещё не до конца преображённом мире. И только воскресение, но уж никак не бессмертие души, является для апостола подлинной победой над смертью. Собственно, вся история Царства оказывается для него чередой сменяющих друг друга этапов на пути к этой победе. Главная победа уже одержана — Христос воскрес из мёртвых, и Его воскресение становится залогом окончательного торжества Царства в конце времён (ст. 20). Он — первый, но за Ним последуют другие. Узловым противостоянием нынешней эпохи оказывается, по мысли апостола, противостояние Христа и Царства с его полнотой жизни той смерти, которая вошла в мир после грехопадения — смерти, которую не победить, надеясь лишь на бессмертие души (ст. 21 – 22). Но воскресение — процесс, требующий времени, времени, которое можно измерить также и по часам нашего, преображающегося, но ещё не до конца преображённого мира. Это неудивительно: ведь Царство не чуждо нашему миру, оно входит в него с тем, чтобы преобразить его полностью, и история Царства не может протекать отдельно от истории, ещё продолжающейся по инерции в нашем мире, хотя смысл и движущая сила её исчерпались с приходом Спасителя.

По свидетельству евангелиста, процесс всеобщего воскресения начался в момент крестной смерти Спасителя (Мф. 27 : 50 – 53), а завершится он, по словам Павла, в день Его возвращения (ст. 23). Именно в этот день Церковь явит миру свою полноту как полноту тела Христова, о которой говорил апостол. Искавшие Царства и нашедшие его в нынешнюю эпоху смогут до конца насладиться той полнотой жизни, которую сегодня, даже соприкоснувшись с Царством, мы переживаем лишь отчасти. Для тех же, кто не искал ничего, этот день станет днём того последнего Суда, на котором решится их судьба в вечности (ст. 24 – 25). Без такого суда невозможно завершение нынешнего исторического этапа, так же, как невозможно без него полное и окончательное торжество Христа и Царства над той смертью, которая вошла в мир с грехопадением (ст. 26 – 28). Только такая перспектива придаёт смысл христианству и христианской жизни, иначе не стоит и начинать, ведь, если мир навсегда останется таким, какой он есть сейчас, то лучше уж действительно, следуя известной поговорке, «есть, пить и веселиться, пока живы» (ст. 29 – 33). Христианство не религия, а жизнь в Царстве, а потому идти за Христом имеет смысл лишь тому, для кого это Царство важнее всего, что он имеет или может найти в нашем, ещё не преображённом мире.

Воскресение Христа — начало нового воскресшего человечества; именно в этом смысле Апостол Павел называет Его первенцем из умерших. Соединение христиан со Христом подобно таинственной связи всех людей с Адамом; мы все согрешили в Адаме, и поэтому смерть царствует над всеми людьми (ср. Рим 5:12-14). Адам — первый из людей, кто умер, и открыл собой эру смерти; Иисус — первый из людей, Кто воскрес и открыл Собой мессианскую эру воскресения.

Здесь сразу встает вопрос: «Почему же христиане продолжают умирать, и никто еще, кроме Самого Христа, не воскрес так, как Он — в новом теле, чтобы больше не умирать?» Ответ Апостола замечателен тем, что весь промежуток между воскресением Христа и воскресением тех, кто во Христе, умещается в одно короткое слово «потом» (1 Кор. 15:23).

Для Бога «один день, как тысяча лет, и тысяча лет, как один день» (2 Пет. 3:8). Мы не знаем, сколько продлится история мира от воскресения Христа до Его второго пришествия; уже прошло почти две тысячи лет. Но вся эта эпоха — не более чем краткий промежуток в Божьем замысле о мире и человеке; Писание называет его «последними днями» (ср. Евр 1:1-2; 2 Пет. 3:3).

В конце отрывка — мысль, которую спустя девятнадцать веков один из героев Достоевского выразит другими словами: «Если Бога и бессмертия нет, то все позволено». Слова «будем есть и пить, ибо завтра умрем» (1 Кор. 15:32) — цитата из пророчества Исайи (Ис 22:13); эти слова произносят пирующие и веселящиеся в осажденном и гибнущем Иерусалиме. В этом веселье нет надежды; но у нас есть надежда — Христос.