Мысли вслух на 1 Кор 14:1-12

Возвращаясь к теме духовных даров, Павел уделяет особое внимание пророческому служению, в частности, на фоне широко распространённой в коринфской церкви (а возможно, и не только там) практики глоссолалии, или «говорения на языках» (ст. 1 – 3). Как видно, апостол не считает глоссолалию как таковую пророчеством, и прежде всего потому, что пророчество в его традиционном понимании, будь то в древние времена или в евангельскую эпоху, предполагало понятность пророческой проповеди для окружающих, которой глоссолалия, требовавшая интерпретации, была лишена (ст. 4 – 5). И дело, вероятно, не только в том, что глоссолалия сама по себе ничего не давала Церкви (ст. 5 – 12), но и в том, что такого рода «пророчество в себе и для себя» духовно изолировало человека.

В самом деле, подлинное пророчество всегда было откровением общине через посредство одного, при котором этот один, хотя бы и получив особое откровение от Бога, всё же не оставался в одиночестве, оставаясь частью той общины, к которой принадлежал. И связь его со своей общиной выражалась именно в факте свидетельства о том, что ему было открыто Богом. Особенно важной была такая связь для полноценной церковной жизни: ведь Церковь — община живущих в Царстве, а потому каждый её член никак не может существовать изолированно от всех остальных, и уж тем более никак не может получить какие бы то ни было дары от Бога, так сказать, для личного пользования, безотносительно к Церкви и к тому значению, которое имеет для Церкви его дар. В известном смысле можно было бы утверждать, что для Павла соотнесённость конкретного духовного дара и конкретного служения с нуждами и с жизнью Церкви является критерием подлинности этого дара или этого служения.

Дар говорения на иных языках не распространен в современной Церкви, хотя нельзя и сказать, что его не существует вовсе. Но слова апостола Павла в сегодняшнем отрывке из послания к Коринфянам относятся далеко не только к этому конкретному явлению. Любая группа людей, длительное время посвящающих себя чему-то, вырабатывает свой «птичий язык», непонятный для посвященных. Для примера можно взять язык ученых... или язык христиан. Апостол говорит о том, что мы ответственны за понятность того, что мы говорим, для «нормальных» людей, за внятность проповеди для тех, кого Бог приводит в Свою Церковь. В наши дни издается куча духовной литературы, а книг, которые помогали бы возрастать в вере — единицы, потому что почти все написано на птичьем языке. Говорить о Боге так, чтобы было понятно, о чем речь, для нас очень не просто. И гордиться тут нечем...

И еще в словах апостола есть один важный аспект. Он не приемлет представления о «духовном» как о чем-то маловразумительном, но увлекательном. Квази-мистика и «волшебные звуки песнопений», таинственные слова и жесты, якобы предназначенные действовать помимо сознания, не заслуживают его одобрения. Это важная черта апостольского духа, о которой не следует забывать.

Павел чётко различает обычный экстаз с глоссолалией и пророчество. Разница очевидна: глоссолалия, «говорение языками» представляет собой всего лишь род своеобразного экстатического состояния, при котором стирается граница между сознанием и сферой бессознательного, в том числе бессознательного языкового. Структуры родного языка ведь укоренены глубоко в подсознании его носителя, но обычно этого языкового подсознания человек не замечает.

Когда же он впадает в экстаз, границы восприятия расширяются, и невоспринимаемое в обычном состоянии становится воспринимаемым. Это в полной мере относится и к языку: в состоянии экстаза человек порой начинает «вещать» на каком-то непонятном «языке». На самом деле, конечно, тут надо говорить о квазиречевой активности, когда языковое подсознание «выдаёт» на поверхность то, что обычно служит лишь фонетической и грамматической матрицей для осмысленной и осознанной речи.

Но иногда такую матрицу можно принять за речь на неизвестном и непонятном языке. В экстазе человек часто не отслеживает, что говорит, и сам может принять такое бессмысленное бормотание за речь. Такая квазиречевая активность может иногда свидетельствовать о подлинном экстазе (хотя и не всегда), но для окружающих, как, впрочем, и для самого «говорящего», она бесполезна.

Иное дело пророчество: тут речь идёт об осознанном откровении, полученном человеком, как правило, не для одного себя, но и для других, иногда даже для всей общины, к которой он принадлежит. Такое пророчество действительно служит к назиданию. Но дело не только в этом. Дело ещё и в том, что осознанное откровение само по себе является способом более глубокого богообщения, чем полуосознанный, а то и вовсе неосознаваемый и потому неконтролируемый, экстаз, даже если такой экстаз является подлинным и связан с Божьим воздействием.

Просто потому, что в богообщении и в духовной жизни главное именно осознание: ведь только оно меняет человека по-настоящему глубоко и устойчиво. Неосознанные же духовные состояния или проходят бесследно, или оказывают совсем небольшое воздействие на человеческую природу. Потому и отмечает апостол важность именно пророческого дара, осознанной духовной жизни: ведь жизнь в Царстве — не череда экстазов с провалами между ними, а устойчивое богообщение. В здравом уме и в твёрдой памяти.