Мысли вслух на Екк 7:1-29

Начиная с 7-й главы Экклезиаст говорит о том, что он видит как прообразы, бледные подобия того высшего блага, которое, как он обнаружил, недостижимо для человека. Все, о чем идет речь во второй половине книги, обозначается как טוב tov: мудрость и умеренность, благочестие и справедливость. В этом нет подлинного счастья (יתרון, ithron), но все же, по мнению Экклезиаста, человек находит в нем нечто, подобное ему. В относительном и кратковременном житейском благе чувствуется прообраз евангельского блаженства, и это придает призрачному и несовершенному временному благу хотя бы какую-то ценность.

Седьмая глава по содержанию и литературной форме очень близка к другим произведениям «мудрых Израиля». Она содержит ряд афористичных сентенций, не слишком связанных между собой. Основная отличительная черта всех составляющих седьмую главу мыслей – относительность хорошего. В предыдущих главах Экклезиаст делает вывод о суетности всего в мире и о том, что ничто земное не может насытить душу человека. Но, тем не менее, в этом земном и суетном он тщательно различает хорошее и плохое, пусть даже это можно назвать только «более хорошим» и «более плохим». «Доброе имя лучше дорогой масти» – первая строка главы дает яркий пример этого.

Но кроме этого, седьмая глава содержит несколько высказываний, открывающих читателю то, что Экклезиаст знает и думает о Боге. Наиболее загадочное из них – Еккл. 7:14: «Во дни благополучия пользуйся благом, а во дни несчастья размышляй: то и другое соделал Бог для того, чтобы человек ничего не мог сказать против Него», как передает его Синодальный перевод. Другие варианты перевода последних слов фразы таковы: «то и другое сотворил Бог, чтобы не мог человек постичь Его дела», «чтобы человек ничего не мог сказать после себя». Славянский перевод, слепо копируя Септуагинту, говорит здесь «сие сотвори Бог, о глаголании, да не обрящет человек за Ним ничтоже»; сама же Септуагинта в словах «peri lalias, ina me euri ho antropos opiso autou meden» имеет в виду «так все сотворил Бог, чтобы ничего сказать не смог человек после Него». Вульгата предлагает здесь чтение «sic et illam fecit Deus ut non inveniat homo contra eum iustas querimonias»: «то и другое сотворил Бог так, чтобы не нашел человек против Него справедливого сетования». Европейские переводы предпочитают вариант «чтобы человек не знал о том, что будет после». Таким образом, возможны два варианта понимания этих слов: а) Бог сотворил благо и несчастье, чтобы человек не мог знать своего будущего и б) Бог сотворил благо и несчастье, чтобы человек не мог роптать. Так или иначе, Экклезиаст говорит о смирении человека перед волей Творца, посылающего ему благо и несчастье. Эта точка зрения характерна для «мудрых Израиля», да и для всего Ветхого завета в целом. Лишь пророки смотрят на это несколько иначе, полагая, что несчастье – плод собственных помыслов человека в мире, устроенном по благому Закону Творца (ср. Иер. 6:19). Важно, что именно эта пессимистическая позиция формирует среду, в которой прозвучит важнейшее откровение Христа: «Не бойся, малое стадо! ибо Отец ваш благоволил дать вам Царство» (Лк. 12:32).

Далее, в 20-м стихе Экклезиаст в контексте своего исследования напоминает читателю важную мысль о том, что «нет человека праведного на земле, который делал бы добро и не грешил бы». Для автора она обосновывает призыв, с одной стороны, не зависеть от человеческих мнений и суждений, и, с другой стороны, воздерживаться от осуждения, которое будет запрещено Христом Спасителем. Но и само по себе это утверждение весьма важно; забвение его ведет человека к фарисейскому самодовольству.

Исключительно важна для библейской антропологии заключительная фраза 7-й главы. Экклезиаст, как и многие другие библейские авторы, говорит о том, что Бог сотворил человека праведным (букв. правым, прямым). Таким образом, ответственность за грех лежит на самом человеке: он сам разрушает изначальную праведность (прямоту). Обращает на себя внимание сходство этой фразы с последней фразой первой, стихотворной части главы: «кто может выпрямит то, что Он сделал кривым?» (Еккл. 7:13). Этим контрастом Экклезиаст еще раз подчеркивает, что Бог не сотворял греха, но сам человек повинен в нем. Смысл последней фразы, которую Синодальный перевод, как и славянский текст, копирует из Септуагинты, можно передать так: «человек ищет слишком многих выдумок», то есть, говоря привычными словами Экклезиаста, гоняется за ветром.

Как видно, в поисках мудрости Екклесиаст не раз обращался к традиции, отражённой в писаниях мудрецов древности. Именно у них он нашёл упоминания о том, например, что день смерти лучше дня рождения (ст. 1), о том, что печаль лучше радости (ст. 3 – 4), или о пребывании в доме умершего (ст. 2). Немало говорили древние мудрецы и о пользе терпения, о вреде гнева (ст. 8 – 9), о пользе мудрости (ст. 11 – 12) и наставлений, получаемых от мудрого человека (ст. 5 – 6).

Но все эти безусловно верные и глубокие афоризмы не отвечали на главный вопрос: какой смысл в мудрости, если она, даже сделав человека праведным, не позволяет праведности восторжествовать над тем злом, в котором лежит мир (ст. 15)? Ведь при всей своей мудрости человек не может исправить то, что Бог, по слову Екклесиаста, «сделал кривым» (ст. 13). А если так, то реальность остаётся лишь принимать такой, какая она есть, ведь она никогда не переменится и не станет ни лучше, ни хуже. Если кому-то и покажется иногда, что «раньше было лучше», то это ошибка (ст. 10). И человеку остаётся лишь радоваться тем благам, которые выпадают на его долю от Бога, а в дни бедствий предаваться размышлениям о превратностях судьбы и непостоянстве человеческого счастья (ст. 14).

Неудивительно, что Екклесиаст не ожидает от мудреца слишком большой требовательности ни к себе самому, ни к окружающим: ведь человек всё равно не в силах изменить ни себя самого, ни других, максимализм в таком случае может лишь повредить, и повредить прежде всего своему обладателю (ст. 16). В самом деле, нетрудно представить себе реакцию на завышенные требования людей, знающих заранее, что требования эти неисполнимы. Будет, по словам Екклесиаста, вполне достаточно, если мудрость человека сумеет уберечь его от греховной жизни, ведущей к гибели (ст. 17).

Такой средний путь, как видно, и представлялся Екклесиасту оптимальным (ст. 18). Он, как и многие до него, прекрасно понимает, что человеческая природа испорчена, человек рождается таким, что не грешить ему невозможно (ст. 20). И потому Екклесиаст предлагает относиться терпимо к чужим грехам и ошибкам: ведь так или иначе грешить приходится каждому, а потому и не стоит привлекать чрезмерного внимания к чужим грехам, иначе непременно найдётся кто-нибудь, кто со злорадством укажет на грехи самого обличителя (ст. 21 – 22). Но, как видно, провозгласить принципы оказалось куда проще, чем следовать им (ст. 23). Источник зла сокрыт в испорченности человеческой природы: Бог задумал и создал человека, по слову Екклесиаста, «прямым» («правым»), внутренне цельным и способным к праведности, а человек по собственной воле, пренебрегая этим даром, избирает свои пути («помыслы») (ст. 29).

По форме эти размышления напоминают наставления, собранные в Книге Притчей Соломоновых, но характер наставлений, если воспринимать их вне контекста, резко отличается от назидательных притч, содержащих в себе советы и рекомендации для благополучной жизни. Мудрость, столь ценимая, сводится к памяти о смерти и прекращении всякой земной радости, да и сама мудрость оказывается ненадёжной опорой в мире, где, притесняя других, мудрый делается глупым.

Это скорее размышления, которые можно бы назвать плодами трезвого опыта, если бы что-то не мешало нам окончательно принять пронзивший размыщляющего пессимизм. И только вывод, единственно найденный, о том, что Бог сотворил человека правым, а люди пустились во многие помыслы, помогает заново взглянуть на всё ранее высказанное. Значит, не в самом существовании человека суета сует, а в том, как он живёт, отпав от Творца?

О том, что знание — сила, большинство из нас слышало с детства. И понимали мы это обычно сугубо практически, по принципу «предупреждён — значит вооружён». Независимо от того, шла ли речь о научных знаниях, дающих власть над природой, или о знаниях практических, позволявших правильно ориентироваться в конкретной ситуации. Но мудрость, о которой говорит Экклесиаст, вероятно, всё же несколько иного рода. Достаточно вспомнить, что под мудростью ещё во времена Соломона понималось в том числе и искусство общения, суда и государственного управления. Тогда смысл высказывания несколько меняется: как видно, Экклесиаст хочет сказать, что дело не во власти, как таковой, а в том, чтобы суметь правильно ею распорядиться с тем, чтобы не потерять ни власть, ни себя во власти. Второе, конечно, гораздо сложнее первого. А как решить обе задачи разом? Тут-то и оказывался важен ещё один аспект мудрости: мудрость, как искусство праведности, как навык следования Торе и соблюдения заповедей. В те времена, когда была написана книга, многим, если не всем, уже было понятно, что ни праведный суд, ни справедливое правление невозможны для правителя, если он не стремится к праведности во всей её полноте, хотя бы полнота эта и оставалась для человека недостижимой. И лишь так понятая праведность делала правителя по-настоящему сильным. Ведь теперь не власть делала сильным его, как правителя, а он, как праведный правитель, делал власть сильной своей праведностью.

Чего ищет Екклесиаст? Бога? В сущности, да. Но сам он воспринимает свой поиск иначе. Он ищет подлинной реальности. Можно было бы сказать: Реальности с большой буквы, если бы такая Реальность не ассоциировалась у нас сегодня с тем, что мы определяем для себя как «духовное» или «божественное». Но что стоит для нас за этими словами? Слова, особенно такие слова, давно девальвировались — не только из-за недобросовестных христиан, но и из-за вполне добросовестных богословов и философов, всякий раз уверенных, что теперь-то они наконец нашли что-то подлинно духовное и поистине божественное.

Кажется, во времена, когда жил Екклесиаст, девальвация слов уже была печальной реальностью. Сам Екклесиаст ведь религиозен, он кое-что знает о Боге, но вдруг оказалось, что Бога-то он по-настоящему не знает совсем. Или почти. Но слов слишком много — и Екклесиаст предпочитает избегать слов. Он говорит даже не о реальности — он предпочитает вести речь о вполне конкретных, достаточно осязаемых вещах. Но ищет он именно реальности.

И даже Реальности с большой буквы. Но ищет осторожно, как бы ощупывая всё то, из чего состоит жизнь — его собственная и других людей: что из этого подлинное? Что поистине реально, а что лишь кажется таковым? Смерть реальнее жизни, печаль ближе к реальности, чем радость и веселье. Странный, казалось бы, вывод — но ведь в падшем мире это действительно так. Если смерть окончательна, то жизнь — или нелепость, или злая шутка Бога над человеком.

С Богом, Который может так шутить, надо быть осторожным и осмотрительным. А мудрость… она имела бы смысл, если бы могла дать жизнь. Но ведь этого нет, мудрость никого не может избавить ни от смерти, ни даже от того зла, в котором лежит мир. Зло можно минимизировать — для этого надо позволить течь свободно всему, что течёт. Изменить ничего нельзя, можно лишь слиться с потоком жизни, не противодействуя ему. Почти даосский вывод — но ведь Екклесиаст ищет подлинного в рамках мира сего.

А здесь подлинно лишь вечное движение, поток жизни, в котором растворяются и из которого затем вновь рождаются все формы и все события — и тут уже всё равно, назвать ли этот поток «дао», как китайские философы, или «логосом», как философы греческие. Екклесиаст вообще никак его не называет, но ощущает вполне отчётливо. Он нашёл в мире кое-что реальное, но непохоже, чтобы от этого ему стало легче или радостнее жить.