Мысли вслух на Екк 5:1-19

При том отношении к жизни, которое так ясно выражает Екклесиаст, наверное, даже самоубийство не выглядело бы чем-то из ряда вон выходящим. Но мысль об этом, как видно, отнюдь не приходит в голову автору книги. Он, по-видимому, понимал, что самоубийство — один из самых страшных грехов перед Богом. И потому Екклесиаст продолжает жить. А жизнь без Бога для него немыслима. Впрочем, Екклесиаст весьма далёк от того ясного слышания голоса Божия, которое столь характерно для пророков. Он, несомненно, верит в промысел Божий.

Но он не пророк, он осторожен во всём, что касается опыта прямого откровения. Не стоит говорить лишнего, стоя перед Богом, ведь качество молитвы не определяется количеством слов, которые произносит молящийся (ст. 1 – 3). Не стоит давать легкомысленных обетов, а те, что даны, нужно исполнять быстро и точно (ст. 4 – 5). И не стоит отрицать истинность получаемого от Бога откровения: оно, быть может, совершенно неожиданно для человека, может оказаться подлинным, хотя, конечно, верить всем сновидениям подряд тоже не стоит (ст. 6 – 7).

Осторожность, сдержанность и известная критичность — так можно было бы определить отношение Екклесиаста ко всему, что связано с духовно-мистическим опытом. Это неудивительно: ведь он не ждёт от Бога никаких особенных, новых откровений. Всё уже сказано, открыто и сотворено, новые откровения могут касаться каких-то частных вопросов конкретной человеческой жизни, но не более того. От Бога можно ожидать новых указаний, но не нового откровения. По-видимому, такое умонастроение было вообще характерно для эпохи Екклесиаста, когда на смену пророческой традиции пришла традиция раввинистическая.

Но никакое откровение не может ничего изменить кардинально, стране и народу скорее стоит надеяться на хорошего царя, чем на новое откровение или на пришествие Мессии (ст. 8 – 9). Но и тогда в конечном счёте все труды и усилия человека остаются бессмысленными, и Екклесиаст вновь возвращается к образу человека, проведшего лучшие годы своей жизни в тяжких трудах, которые так и не принесли ему никакой пользы (ст. 10 – 16). Наслаждение немногими радостями жизни на протяжении тех недолгих дней, что отпущены Богом человеку, — вот единственное счастье, ещё возможное в этом безнадёжно испорченном и враждебном человеку мире (ст. 19 – 20).

Как могло случиться, что верующий яхвист стал, в духовном смысле, почти буддистом? Ведь яхвизм в духовном отношении куда определённее буддизма: тут и личный Бог, и осознанные с Ним отношения, и взгляд на мир, как на Божье творение. Но всё это «работает» при одном непременном условии: личных и осознанных отношениях с Богом. Если их нет, значит, нет и всего остального.

Вернее, есть, но для человека, не имеющего личных отношений с Богом, это ничего не меняет. Если «Бог на небе, а мы на земле», значит, земля безнадежна. До Бога высоко, до царя далеко. Впрочем, Екклесиаст примерно так и говорит: над одними начальниками стоят другие, отсюда и проблемы, и хорошо, если есть царь, который думает о своей стране и о своём народе. Похоже, однако, что на появление такого царя Екклесиаст не очень-то надеется: уж очень редко такое бывает… Но ведь и Бог у Екклесиаста — как большой начальник, вроде царя, только выше.

С Ним тоже надо осторожно, надо посмотреть-подумать, как к Нему подойти, что Ему сказать, что пообещать, а чего обещать не стоит… Странно, казалось бы: ведь тот же Екклесиаст по опыту знает, что духовная реальность не такова, как реальность социальная. Только что тот же Екклесиаст на границе Божьей вечности вслушивался в апофатическое безмолвие, ощущая за ним Присутствие, которое могло бы внести смысл в его жизнь. Но… мироощущение не меняется в одночасье. Свою религиозность Екклесиаст, по-видимому, вынес из своей прежней жизни. Из той жизни, когда он был большим человеком и не очень-то задумывался о смысле.

Быть религиозным тогда было принято, это было нормально и естественно. Если, конечно, сама религиозность была «нормальной». Простой, ясной, без метаний и исканий. Такой она, по-видимому, и была у Екклесиаста, пока вопрос о смысле не встал ребром. И, уж конечно, меньше всего можно было обрести смысл в этой «нормальной» религиозности. Не для того она была выработана, чтобы придать смысл отдельной человеческой жизни.

Если она и могла придать чему-то смысл, то лишь существованию общества и государства в их наличном состоянии. Сделать так, чтобы Бога почитали, как царя, а царя — как Бога. Или как бога — тут уже различие не слишком велико. Если Бог становится похож на земного царя, земной царь раньше или позже станет похож на земного бога — такая трансформация практически неизбежна. Вот только от той реальности, что открылась Екклесиасту на границе мира и Вечности, всё это было очень далеко. Так же далеко, как земля от неба.

У Екклезиаста размышления о смысле основ существования плавно переходят в размышления о принципах, на которых базируется повседневная жизнь, причём часто за практическими советами быть осторожным в словах идут размышления, которые мы бы назвали социально-критическими. И вот здесь слова о суете сует начинают звучать несколько по-особому, тем более что труд человека, не обладающего излишками, здесь суетой не называется. Трудящийся, мало ли, много ли он съест, не знаком с пресыщением чрезмерно богатого, но ведь часто спутником пресыщения оказывается ощущение бессмысленности, суетности всего происходящего и окружающего.