Мысли вслух на Екк 12:1-14

Конечно, всё, сказанное Екклесиастом о смысле жизни, о деятельности человека и о возможных радостях, обесценивается тем фактом, что жизнь преходяща и оканчивается шеолом (ст. 1 – 7). В сущности, ответа на вопрос о смысле Екклесиаст так и не находит. Вывод прост: всё — суета (ст. 8). Но для человека верующего такой вывод, конечно, не мог быть окончательным. Ведь суета — это не просто пустые и бессмысленные труды и заботы. Соответствующее еврейское слово обозначает нечто не входящее в Божий план и замысел о мире и о человеке. Суета вне мира Божия, она, говоря строго, вообще вне бытия, она всего лишь призрак, тень, туман. Если такова вся жизнь и все дела человека, то между жизнью на земле и пребыванием в шеоле разница невелика.

Такой вывод полностью обесценивал человека и делал его отношения с Богом чем-то совершенно невозможным. Но, как видно, «всё суета!» — не последнее слово Екклесиаста. Последним его словом было утверждение абсолютной ценности заповедей Божиих и полной уверенности в реальности Суда, который расставит всё по своим местам (ст. 13 – 14). Такой вывод казался настолько неожиданным, что многие исследователи Библии посчитали его частью эпилога, прибавленного впоследствии, уже не самим Екклесиастом, а кем-то из его последователей.

Но по сути (так же, впрочем, как и с точки зрения языка и стиля) этот эпилог не выглядит чем-то инородным. Возможно, он действительно был написан кем-то из учеников Екклесиаста, который говорит о своём учителе в третьем лице (ст. 9 – 10), но слова своего учителя он, вероятнее всего, цитирует если не дословно, то предельно близко к первоисточнику. Иного трудно было бы ожидать на Востоке, где к словам учителей и наставников всегда относились с большим почтением и нередко запоминали их наизусть. В таком случае последние слова книги, очевидно, принадлежат самому Екклесиасту, хотя они и донесены до нас кем-то из его учеников.

Но тогда перед нами, как видно, Екклесиаст, переживший духовный кризис и пришедший к вере, опровергающей все сомнения, столь отчётливо звучащие в основной части книги. Речь должна, в сущности, идти о новом обращении, которое, очевидно, помогло Екклесиасту по-новому понять и пережить уже, казалось бы, хорошо ему известные понятия, такие, как Тора, заповедь, мудрость, праведность. И реальность Суда стала для него, как видно, именно реальностью, реальностью подлинной и несомненной, определяющей всю жизнь человека. Такое возможно лишь в том случае, когда Бог властно вторгается в жизнь человека, полностью её меняя. По-видимому, это вторжение и стало завершением духовного пути Екклесиаста, а быть может, и его жизненного пути тоже, так что свидетельствовать о последнем обращении учителя к Богу пришлось уже одному из учеников.

Вообще-то помнить Создателя хорошо бы не только в дни юности, но и в те дни и годы, которые по справедливости названы тяжёлыми. А это - дни старости, о которой говорится при помощи образной картины разрушения тела: стерегущие дом - дрожащие руки, мелющие, которых немного осталось - зубы... Но когда приходят беды, Создателя вспоминают чаще, по принципу “гром не грянет - мужик не перекрестится”, а стоило бы помнить и независимо от бед, и тем более в их отсутствие. Потому-то и обращается Экклезиаст к юноше, полному сил и надежд, что и для юности предстояние пред Богом необходимо. А сверх того, обретение подлинной веры в юности по особому прекрасно.

Экклезиаст формулирует сущность всего, и она далека от способного повергнуть иного читателя в депрессию повторения рассуждений о том, что всё суета. Если всё для человека состоит в страхе Божием и соблюдении Его заповедей, то это всё даёт смысл нашему существованию. И если всякое дело Бог приведёт на суд, то значит, наши дела не бессмысленны уже потому, что их следует соотносить с Его волей. Поэтому не всё в сотворённом Им мире - суета сует.

Самое замечательное в личности Екклесиаста то, что он в конце пути стал Екклесиастом. Проповедником. Притом Проповедником с большой буквы. Свидетелем. Само слово «екклесиаст» в переводе с греческого и означает «проповедник», так же, как и соответствующее ему еврейское «кохелет» (так называется Книга Екклесиаста по-еврейски). Речь идёт о проповеднике храмовом или синагогальном. Ни священником, ни пророком Екклесиаст не был, храмовый двор едва ли мог стать его трибуной.

Иное дело синагога: там мог проповедовать каждый. Но из среды высшей аристократии, к которой, несомненно, принадлежал Екклесиаст, редко выходили активные синагогальные проповедники. Для того, чтобы такой человек, как Екклесиаст, стал бы тем, кем запомнила его традиция, с ним должно было произойти что-то необычное. Обращение. Духовное обновление. Рождение свыше. О чём бы иначе мог он проповедовать? Вряд ли те размышления, которые мы находим в книге, могли бы стать основой проповеди, тем более проповеди синагогальной. Слишком мало там надежды, и нет ответа на главный вопрос: какой смысл в жизни человека перед лицом шеола?

Без такого ответа быть проповедником, Божьим свидетелем невозможно, даже при наличии достаточно глубокого личного духовного опыта. И Екклесиаст, похоже, свой ответ нашёл: страх Божий и Его заповеди. Конечно, тут квинтэссенция проповеди Екклесиаста, выжимка, сделанная кем-то из его учеников или последователей. Но смысл, очевидно, передан точно. Конечно, речь идёт не о заповедях как о юридическом или моральном кодексе. Перед лицом шеола мораль так же бессильна, как и юриспруденция. Речь о другом: о том, что в эпоху Второго Храма стали называть внутренней Торой.

О заповеди не как о предписании, а как о духовно-нравственном императиве, который не ограничивает человека извне, а выстраивает его жизнь изнутри. Казалось бы, опыт Екклесиаста, побывавшего у той границы безмолвия, где вечность Божия соприкасается с творением, мало связан с Торой, даже Торой внутренней. Но так кажется лишь на первый взгляд. Что такое заповедь как духовная реальность? Божья воля, обращённая к человеку. Божьи интенции, прямо входящие в его душу, как входит в мир, меняя его, Божье слово. И они, эти интенции, остаются с человеком.

Не только во время того священного танца, в котором человек участвует вместе со всем творением — танца, который Екклесиаст сумел рассмотреть в вечном кружении мироздания, — но и тогда, когда танец прекращается и человек покидает великий хоровод. Вечность безостановочного движения сменяется вечностью покоя — и обретает форму внутренней Торы. Этот стержень может устоять перед лицом шеола. Что потом, что там, дальше, в вечности? Екклесиаст молчит. Может быть, и знает, но не говорит. Или в книге этого нет. Ведь книга — о другом. Она — о поисках пути. А внутренняя Тора — путь, уже найденный. Это уже другая история.

О страхе Божием в Библии говорится много, он считается основой («началом») всякой мудрости. Многие видят в этом лишь попытку запугать человека и подчинить его, запугать, быть может, не страхом наказания, а тем авторитетом, который у Бога по определению абсолютен и который подавляет часто лучше любого страха. Между тем, то слово, которое переводится обычно, как «страх», скорее обозначает трепет, тот священный трепет, который всегда испытывает человек перед чем-то или кем-то высшим.

На первый взгляд может показаться, что разница невелика: страх или трепет, человек всё равно подчиняется некой силе, которая выше и сильнее его. На самом же деле разница есть, и она очень важна. Дело в том, что «выше» не всегда и не обязательно означает «сильнее», хотя, если говорить о Боге, дело обстоит именно так: Он и выше, и сильнее нас.

Сила — категория внеморальная, она не имеет прямого отношения к вопросу о нравственной или духовной жизни. Когда дело касается физической силы, мы все это прекрасно понимаем, но абсолютно то же самое можно сказать и о любой другой силе, даже сверхъестественной. Сила — штука безличная, а духовная и нравственная жизнь — всегда жизнь личности, и чем больше в личной жизни духовности и нравственности, тем больше личность эта становится собой, как личность.

Категория «выше» и применима только к личности, только к духовной и нравственной жизни. Выше или ниже может быть тот, кого мы рассматриваем, как личность, и оцениваем с этой точки зрения; обладание силой, какой бы ни была природа этой силы, в данном случае не важно. Если бы Бог был только силой, если бы Он открывался человеку, как только сила, Он не был бы для человека высшим, и тогда можно было бы говорить о страхе и даже об ужасе человека перед Его силой, но о священном трепете перед высшим говорить было бы нельзя.

Не случайно Спаситель отказывается воздействовать на Своих потенциальных последователей посредством сверхъестественной силы: это не нужно ни Ему, ни Его небесному Отцу. Страх для души, как правило, бесполезен и разрушителен, а вот священный трепет перед Высшим, наоборот, полезен: ведь тогда человек будет соблюдать данные этим Высшим заповеди не за страх, а за совесть. Только так становятся возможны внутренние перемены, которые делают для человека возможными путь праведности и то Царство, которое открывает ему приход Мессии.