Мысли вслух на Ин 19:6-11

"Кресту Твоему поклоняемся, Христе…" Что значат для нас эти слова? Бесконечное сострадание к невинному, избитому, нагому праведнику, повешенному на этом древе. Любовь к Нему, безграничная благодарность. И еще понимание того, насколько бесконечно более легок наш собственный крест. Все кажущиеся неподъемными проблемы это все ничто по сравнению с той мерой страдания, которую Он взял ради нас на Себя. "Ты, кто мир Твой тако возлюбил еси…"

И еще другие слова: «потом говорит ученику: вот мать твоя». На этих словах созиждена Церковь, крепчайшая из твердынь. Мы все усыновлены и удочерены, а значит, мы никогда не сможем быть сиротами. Сиротство это слово из какой-то иной жизни. Мы часто молитвенно переживаем Страсти Христовы, но гораздо труднее пережить страсти Марии. Немыслимая физическая боль Его и немыслимая душевна боль ее. Этой болью объят весь мир.

Кто и как манипулирует человеком? И что даёт манипуляторам власть над душами? Казалось бы, Понтий Пилат — не из тех, кем можно вертеть, как угодно: высокопоставленному представителю, как сегодня бы сказали, «центра», имеющему в Палестине все необходимые полномочия и всю необходимую власть и средства даже, если потребуется, для силового вмешательства, некого бояться, кроме Рима. На деле же всё оказывается совсем не так. Пилат прекрасно понимает, что Человек, Которого храмовая верхушка привела к нему для утверждения смертного приговора, ни в чём не виноват, во всяком случае, Он не виновен по римским законам. А значит, Его надо отпустить. Но поступить так означает войти в конфликт с Храмом! Пилат опытный политик, он прекрасно понимает, кто стоит за уличной толпой, требующей казни безобидного Проповедника. Конечно, Он называет себя Царём, но если его царство — лишь «царство истины», то для Рима Он, конечно, не опасен. В конце концов, что такое истина? Это вопрос философский, к реальной политике он не имеет никакого отношения. А вот Храм к ней отношение имеет, самое прямое и непосредственное. С Храмом надо ладить. И в сердце Пилата закрадывается смутное беспокойство: если этот Человек стал врагом Храма и Синагоги, не станет ли и он, Пилат, им врагом, если поддержит Иисуса? А тут ещё недвусмысленные намёки на возможный донос в Рим, который, несомненно, последует: выкрики из толпы ведь не случайны, за ними стоят те, кому написать такой донос ничего не стоит, а на их письмо там, в центре, точно обратят внимание… и Пилат сдаётся. Ведь он реальный политик, человек системы, ему есть что терять. И ему страшно. А страх — отмычка к сердцу человека. Любовь — ключ, а страх — отмычка. Колюч в руке Божьей, но Он не входит в сердце без спроса. А враг Божий с отмычкой не спрашивает разрешения. И входит в те сердца, куда не впускают Бога. Не впускают, чтобы Он не помешал «реальной политике». А тогда в сердце такого «реального политика» входит другой. Тот, кому нет дела не до политики, не до политика. Тот, кому нужно лишь чужое сердце с тем, чтобы поселиться в нём самому.

"Кресту Твоему поклоняемся, Христе…" Что значат для нас эти слова? Бесконечное сострадание к невинному, избитому, нагому праведнику, повешенному на этом древе. Любовь к Нему, безграничная благодарность. И еще понимание того, насколько бесконечно более легок наш собственный крест. Все кажущиеся неподъемными проблемы это все ничто по сравнению с той мерой страдания, которую Он взял ради нас на Себя. "Ты, кто мир Твой тако возлюбил еси…"

И еще другие слова: «потом говорит ученику: вот мать твоя». На этих словах созиждена Церковь, крепчайшая из твердынь. Мы все усыновлены и удочерены, а значит, мы никогда не сможем быть сиротами. Сиротство это слово из какой-то иной жизни. Мы часто молитвенно переживаем Страсти Христовы, но гораздо труднее пережить страсти Марии. Немыслимая физическая боль Его и немыслимая душевна боль ее. Этой болью объят весь мир.

Настроение толпы переменчиво: от «осанна!» до «распни!» проходит всего несколько дней. Но толпа на то и толпа, чтобы человек в ней исчезал. Растворялся в большом и безответственном коллективном «мы». Которое можно при определённых обстоятельствах уничтожить физически, но с которым совершенно бесполезно пытаться вступить в общение. Просто потому, что общаться там не с кем: в толпе нет ни одного человека.

Но вот манипулировать толпой можно. Иногда. С известными предосторожностями и обычно до известного предела. И первосвященник, как вся храмовая верхушка, этим искусством владел в совершенстве. На нём во многом держалась его власть. И, конечно, на тех политических играх, которые он как глава Иудеи вёл с римской властью.

Вёл, пугая её религиозными экстремистами-зелотами, с которыми у него тоже была своя игра, тайная, о которой Рим не знал. Или знал, но закрывал глаза, надеясь на первосвященника и на его окружение как на меньшее из зол. Вёл, намекая на возможность большой религиозной войны, к которой сам же молчаливо подталкивал тех, кто готов был её развязать. И так, на страхе отчасти настоящем, отчасти фантомном строил свою политику. А Иисус не только не был в его глазах Человеком — Он не был для него даже человеком с маленькой буквы. Так, разменная монета.

Возможность доказать свою лояльность: нет у нас царя, кроме императора! И отдать на казнь беспокойного проповедника, которого совершенно невозможно взять под контроль. То ли дело Варавва: зелот, конечно, экстремист, но свой, патриот, римлян ненавидит… а главное — с ним всё ясно, с такими Храм в контакте уже давно, с ними ясно, как себя вести и ясно, чего от них ждать. А тут — одна сплошная неожиданность, ненужная и неконтролируемая, а значит, опасная. Лучше от этого проповедника избавиться — но не своими же руками.

Лучше римскими: вариант для первосвященника практически беспроигрышный. А если прокуратор заупрямится — ревом толпы намекнуть ему на то, что и до Рима могут дойти сведения о его попустительстве опасным мятежникам, с которыми первосвященник борется и которых он, прокуратор, рука и око императора, милует. Каждый играет свою игру. Кроме одного Иисуса — Он не играет ни с кем ни в какие игры. Такой не нужен никому. И Ему остаётся одно: крест. Иного пути для Него нет.

Один из распространенных способов чтения и понимания Евангелия — пытаться в том или ином отрывке найти свое место, определить то, что относится к тебе лично. Это не всегда возможно (и нужно) делать, но в сегодняшних чтениях это естественно.

Подножие Креста — единственное «правильное» место для каждого из нас, потому что именно в Смерти Спасителя на Кресте совершается спасение мира и даруется жизнь всем нам, даже если нам это и в голову не приходит. Мир полон страдания, объяснимого, а чаще — необъяснимого, и эта тайна не может не касаться человека. Нам это тяжело, поэтому вполне понятно наше стремление скрыться от страдания, отвернуться от него, если оно не касается нас лично. Но Евангелие говорит нам, что любое подлинное, не надуманное человеческое страдание — место особого присутствия Христа. Это Он страдает в каждом человеке, и именно здесь мы встречаем Его.

"Кресту Твоему поклоняемся, Христе…" Что значат для нас эти слова? Бесконечное сострадание к невинному, избитому, нагому праведнику, повешенному на этом древе. Любовь к Нему, безграничная благодарность. И еще понимание того, насколько бесконечно более легок наш собственный крест. Все кажущиеся неподъемными проблемы это все ничто по сравнению с той мерой страдания, которую Он взял ради нас на Себя. "Ты, кто мир Твой тако возлюбил еси…"

И еще другие слова: «потом говорит ученику: вот мать твоя». На этих словах созиждена Церковь, крепчайшая из твердынь. Мы все усыновлены и удочерены, а значит, мы никогда не сможем быть сиротами. Сиротство это слово из какой-то иной жизни. Мы часто молитвенно переживаем Страсти Христовы, но гораздо труднее пережить страсти Марии. Немыслимая физическая боль Его и немыслимая душевна боль ее. Этой болью объят весь мир.

Апостол рядом с Пренепорочной Девой стоит у Креста, и, по слову Господа Иисуса, принимает ее как свою мать. С этого времени, пишет апостол, «ученик сей» (для него очень характерно не называть, по возможности, своего имени) взял Ее к себе. Многие христиане (главным образом, православные и католики) уверены, что апостол Иоанн в этот момент представляет собой всю Церковь, все поколения учеников Христа. В этот момент он — первый их нас, и в его лице все мы становимся братьями Иисуса и детьми Марии.

Эта уверенность христиан глубже, чем может показаться на первый взгляд. Дело в том, что в Новом завете наша связь с Господом Иисусом действительно может быть такой непосредственной и сильной, что Его семья становится нашей. Заканчивая свое Евангелие, он, уже престарелый, говорит о себе, своей жизни и Христовом Евангелии: «сей ученик и свидетельствует это... и истинно свидетельство его». Вся жизнь апостола, таким образом, является свидетельством о Крестной любви Сына Божьего, и это тоже не только факт личной биографии Иоанна, сына Зеведеева, но и путь для каждого христианина.

В этих ключевых моментах: стоянии у Креста, усыновлении Марии и свидетельстве об Иисусе апостол Иоанн олицетворяет собой всю Церковь, как Петр олицетворяет ее в проповеди в день Пятидесятницы, как каждый из нас олицетворяет ее, когда исполняет волю Божью о себе.

Может быть, вы видели великую скульптуру Микельанжело «Пьета» («Скорбящая») в соборе св.Петра в Риме или на фотографиях. Скорбь, но не ропот, горе, но не вопль, слезы, но не истерика. Оружие пронзило Ее душу, по пророчеству Симеона (Лк. 2:35), но сердце Матери продолжает жить любовью к Сыну и ко всем сыновьям, которых Он препоручил Ей (Ин. 19:26-27). Больше не хочется говорить никаких слов, просто в молчании преклониться перед царственной силой любви.

Евангелия вообще очень скупо рассказывают о жизни Божией Матери, тем важнее те малые детали, которые все-таки в них передаются. Младший из учеников, Иоанн, тот, кого любил Иисус, принимает на себя заботу о Матери Иисуса. Иисус и на кресте не забывает о Ней и поручает Ее Своему любимому ученику. У этого есть чисто житейский смысл: ведь женщины в Израиле себя не содержали, они были домохозяйками, а средства на жизнь зарабатывали сначала отцы, потом мужья, а затем сыновья. Со смертью Иисуса у Марии не остается никого, кто бы обеспечил Ее жизнь, никаких накоплений у Нее не было — Святое Семейство всегда жило в бедности. Поэтому забота Иисуса о Ней в последние мгновения Его земной жизни очень важна для Них обоих.

Но есть и другой смысл. Церковь, созданная Христом, призвана продолжать Его дело, совершать все, что совершал Он. Тем, что ученики принимают Марию, они проявляют себя как братья Иисуса, а Церковь становится единой семьей, в которой есть Отец, есть Мать и есть дети — братья и сестры друг другу, живущие в единстве со Христом, в послушании Отцу и в заботе о Матери, осеняющей их своей материнской любовью.

"Кресту Твоему поклоняемся, Христе…" Что значат для нас эти слова? Бесконечное сострадание к невинному, избитому, нагому праведнику, повешенному на этом древе. Любовь к Нему, безграничная благодарность. И еще понимание того, насколько бесконечно более легок наш собственный крест. Все кажущиеся неподъемными проблемы это все ничто по сравнению с той мерой страдания, которую Он взял ради нас на Себя. "Ты, кто мир Твой тако возлюбил еси…"

И еще другие слова: «потом говорит ученику: вот мать твоя». На этих словах созиждена Церковь, крепчайшая из твердынь. Мы все усыновлены и удочерены, а значит, мы никогда не сможем быть сиротами. Сиротство это слово из какой-то иной жизни. Мы часто молитвенно переживаем Страсти Христовы, но гораздо труднее пережить страсти Марии. Немыслимая физическая боль Его и немыслимая душевна боль ее. Этой болью объят весь мир.

Смерть Иисуса на кресте евангелист описывает именно как смерть. Смерть самого обычного человека. Как будто и нет в Нём той Божьей полноты, которая являла себя так часто во время Его земного служения. Но иначе и не могло быть. Он ведь действительно человек. Человек не меньше, а больше любого из нас. Его божественность ничуть не умалила Его человечности. Наоборот, она раскрыла её во всей полноте. Сделала Человечностью с большой буквы. А человек в падшем мире смертен.

И даже будучи свободным от греха, человек в принципе может умереть. Хотя, если ты от греха свободен, умирать не обязательно. В этом смысле смерть Иисуса абсолютна добровольна. Но убить человека, живущего в границах мира сего, можно всегда. Правда, только в границах мира сего. За его пределами смерть не будет властна над тем, кто живёт жизнью Царства. И уж тем более над Тем, Кто Сам несёт в Себе полноту этого Царства. Но Спасителю нужно было пройти до конца Свой путь именно в нашем непреображённом ещё мире.

Для того, чтобы сделать возможным его преображение. А путь в рамках мира сего предполагает возможность смерти. В конкретной же ситуации падшего мира — не только возможность, но и практическую неизбежность. Конечно, Иисус приходит в мир не ради того, чтобы умереть, а ради того, чтобы принести ему Царство. Не будь грехопадения, не будь того зла, в котором оказался после грехопадения наш мир, не пришлось бы и Спасителю мира умирать на кресте. Но Он пришёл в тот мир, который есть.

Прекрасно, разумеется, понимая, куда идёт и что Его тут ждёт. А те, кто желал Его смерти, и не видели дальше нашего ограниченного злом мира. Они были уверены, что, умри Он сейчас, всё будет кончено. Разумеется, в их пользу. Когда Он умирал, они чувствовали себя победителями. И они действительно победили — в своём ограниченном, во зле лежащем мире. Кто же из них мог знать, что есть ещё Царство, есть большой Божий мир, где их победа не стоит ничего и где они уже потерпели полное поражение? Скоро им придётся в этом убедится. Но пока они торжествуют.

В Страстную пятницу, в Страстную пятницу, которая не далека от нас, а близка как никогда, пусть нас и не было тогда на свете, владыка Антоний митрополит Сурожский говорил с амвона такие слова. «<...> Мать стояла у Креста; Ее Сын, преданный, поруганный, изверженный, избитый, истерзанный, измученный, умирал на Кресте. И Она с Ним со-умирала... Многие, верно, глядели на Христа, многие, верно, постыдились и испугались и не посмотрели в лицо Матери. И вот к Ней мы обращаемся, говоря: Мать, я повинен – пусть среди других – в смерти Твоего Сына; я повинен – Ты заступись. Ты спаси Твоей молитвой, Твоей защитой, потому что если Ты простишь – никто нас не осудит и не погубит... Но если Ты не простишь, то Твое слово будет сильнее всякого слова в нашу защиту... <...>Вот, встанем перед судом нашей совести, пробужденной Ее горем, и принесем покаянное, сокрушенное сердце, принесем Христу молитву о том, чтобы Он дал нам силу очнуться, опомниться, ожить, стать людьми, сделать нашу жизнь глубокой, широкой, способной вместить любовь и присутствие Господне. И с этой любовью выйдем в жизнь, чтобы творить жизнь, творить и создавать мир, глубокий и просторный, который был бы, как одежда на присутствии Господнем, который сиял бы всем светом, всей радостью рая. Это наше призвание, это мы должны осуществить, преломив себя, отдав себя, умерев, если нужно – и нужно! – потому что любить – это значит умереть себе, это значит уже не ценить себя, а ценить другого, будь то Бога, будь то человека, жить для другого, отложив заботу о себе. Умрем, сколько можем, станем умирать изо всех сил для того, чтобы жить любовью и жить для Бога и для других.» Так близка нам эта пятница, когда владыка говорил эти слова, как все Страстные пятницы, что были и будут. «Я повинен». Меня тогда не было на свете, но я повинен. Нельзя воспринимать сегодняшний день как символическое воспоминание о когда-то бывших событиях. Нет. Ибо Тело и Кровь, которых мы причащаемся не символ, а Само Тело и Сама Кровь. Вот я, и я виноват здесь и сейчас. Пугает, когда люди заранее начинают поздравлять друг друга с Пасхой (это действительно бывает и бывает часто!). Сегодня я ничего не знаю о Пасхе, я знаю только одно – я виновата или я виноват, ибо Он умер, а я ничего не сделал, чтобы это предотвратить.

В рассказе евангелиста об осуждении Спасителя обращает на себя внимание то желание уйти от ответственности, которое демонстрируют представители как Храма, так и римской власти. Иисус не случайно отказывается отвечать на заданный Ему первосвященником вопрос о Своём учении и об учениках (Ин. 18 : 19 – 21): Он понимает, что ни о каком справедливом суде речи в данном случае быть не может, а все вопросы, задаваемые Ему первосвященником, нужны лишь для того, чтобы, поймав Его на слове, найти основания для фабрикации против Него дела, притом такого, по которому Его можно было бы осудить на смерть. Собственно, всё было решено уже тогда, когда Каиафа счёл возможным пожертвовать Одним ради благополучия народа, как он его понимал (Ин. 18 : 14). Но, разумеется, всем, участвующим в деле Иисуса, хотелось, чтобы решение было принято коллегиально и с соблюдением положенных по закону формальностей: ведь тогда никого конкретно уже нельзя было бы обвинить в убийстве. Казалось бы, представителям храмовой верхушки было некого бояться, но, вероятно, их религиозная совесть всё же не была спокойна: ведь обыкновенное убийство стало бы прямым нарушением Торы. Иное дело казнь по приговору Синедриона: такой приговор, вынесенный, к тому же, формально правильным образом, успокоил бы всех: ведь казнь по приговору суда нарушением Торы, конечно, не считалась бы. Но на пути «судей» стояло одно весьма серьёзное препятствие: приговоры Синедриона к смертной казни должны были утверждаться представителями римской власти, а в Иудее таким представителем был прокуратор. К нему-то и отправились представители Синедриона для утверждения вынесенного судом смертного приговора (Ин. 18 : 28). Вначале они, по-видимому, надеялись на то, что утверждение это станет простой формальностью. Они, как видно, даже не хотели поначалу вдаваться в подробности дела, надеясь на то, что Пилат подпишет приговор, не читая его (Ин. 18 : 29 – 32). Но Пилат проявил к делу неожиданный интерес, решив лично допросить обвиняемого (Ин. 18 : 33). И Иисус, молчавший перед Синедрионом, засвидетельствовал Пилату то, что свидетельствовать Синедриону было уже бессмысленно: Он ответил прокуратору на заданный им вопрос о Своём Царстве (Ин. 18 : 34 – 37). Но если лидерам фарисейского движения и храмовой верхушке Царство, о котором свидетельствовал Иисус, было враждебно, то Пилату оно было просто безразлично, как и большинству прагматически настроенных агностиков. Однако, как всякий агностик, он не видел преступления в проповеди каких бы то ни было идей, даже странных или ошибочных, и предложил пришедшим к нему представителям Синедриона избавить от наказания невинного человека (Ин. 18 : 38 – 40). Увидев же, что пришедшие настроены бескомпромиссно, Пилат решил, как видно, ограничиться наказанием, которое по римским законам полагалось тем, кто не являлся римским гражданином, за нарушение местных законов, подвергнув Иисуса бичеванию (Ин. 19 : 1 – 3). После этого он счёл инцидент исчерпанным (Ин. 19 : 4 – 5), и тогда представителям Синедриона пришлось ввести прокуратора в курс дела, объяснив ему, в чём они обвиняют Иисуса (Ин. 19 : 6 – 7). Объяснение произвело на Пилата большое впечатление (Ин. 19 : 8). Ещё большее впечатление на него, как видно, оказало спокойствие и внутренняя сила обвиняемого (Ин. 19 : 9 – 11). И он, вероятно, освободил бы Иисуса, если бы собравшаяся во дворе претории толпа не обвинила его в том, что, отпуская Иисуса, он не думает об интересах империи (Ин. 19 : 12). Провокация удалась: не желая брать на себя ответственность и оправдываться по возможным обвинениям в сочувствии мятежникам, Пилат приговаривает к смерти невиновного (Ин. 19 : 13 – 16). Так трусость и безответственность одних и ненависть к Царству других приводят Спасителя мира на крест.

Повеление бить Христа не было со стороны Пилата актом бессмысленной жестокости, этот приказ даже можно рассматривать как попытку спасти Его: приговор вынесен и приведён в исполнение, поэтому по закону дело должно быть закрыто, никто больше не вправе требовать ни нового суда по старым обвинениям, ни тем более смертной казни. После этого даже обращение Пилата к неистовствующим обвинителям: «возьмите Его вы и распните«, по сути, звучит издевательски, ведь все знают, что права распинать у них нет.

Но вот речь заходит о том, Кем является Иисус, и в скептике Пилате что-то шевельнулось. Если бы Пилат больше доверял собственным душевным движениям, смутно, но всё-таки свидетельствующим о существовании отвергаемой им истины! Но обвинители знают, на какое слабое место Пилата можно нажать, и вот перед ним маячит угроза политического доноса, а перед произволом императора все равны в бесправии. Практические соображения, замешанные на страхе, в очередной раз перевесили. Это так всем нам знакомо...

Первосвященники, добиваясь смертного приговора, признают кесаря своим единственным царём. Если бы они ограничились признанием реальности императорской власти, сходно с евангельской формулировкой: »отдавайте кесарево кесарю, а Божие Богу« (Мф. 22:21)! Но в тот момент они не понимали, что своим признанием отрекаются от Единственного Царя — Господа? “Господь, Бог ваш, — царь ваш” (1 Цар. 12:12), »Господь — царь на веки« (Пс. 9:37), — так свидетельствует Писание. Как Петр, не понимая того, что совершает, отрёкся от Учителя, так и вожди иудейского народа, находясь во власти неправедного гнева, совершили то, чему веками твёрдо противостояли тысячи христиан и иудеев — признали языческого императора равным Богу.

Что кроется за отказом Пилата поменять надпись - только ли желание досадить первосвященникам, домогательствам которых Пилат только что уступил и теперь хотел бы хоть чуточку отыграться? Или же он и в самом деле что-то почувствовал и в такой форме, хотя и несколько извращённой, хотел выразить Иисусу хоть какое-то уважение? Так или иначе, Пилат неожиданно сказал правду: на распятие отправлен подлинный Царь...

Иоанн, любимый ученик Христа, находился рядом с Ним во время казни, и именно он в своём рассказе опускает многие подробности, приводимые другими евангелистами, писавшими со слов свидетелей. Иоанн рассказывает о дележе риз, о том, как Иисус поручил ему Свою Мать, перечисляет имена стоявших у креста, но мучения Господа на кресте он описывает лаконичнее других, только о смертном моменте Иоанн повествует обстоятельнее. И хотя в Евангелии от Иоанна опущено много подробностей, уже упомянутых другими евангелистами, писавшими прежде него, думается, не потому Иоанн прикрыл уста, что не хотел ранее записанные детали. Слишком мучительно для него должно было возвращаться к невыносимым воспоминаниям...

Распятие и смерть Иисуса — не просто момент Его биографии, а поэтому, описание этого события — не просто один из рассказов о Его жизни. Это — свидетельство. Евангелист несколько раз указывает на свидетелей казни: любимого ученика, Марию, других женщин, тех, кто «засвидетельствовал», чье «свидетельство истинно». Иоанн хочет перенести нас на место распятия, чтобы и мы могли вместе с ним стоять у креста, подтверждая правдивость его рассказа другим ученикам. Зачем нужно это свидетельство, зачем цитаты из Закона и пророков? Неужели мы сомневаемся, что Человек, живший две тысячи лет назад умер? Конечно, нет. Значит, свидетельство Иоанна — это не свидетельство о смерти, а свидетельство совершившейся победы...

В рассказе Иоанна о распятии обращает на себя внимание одиночество Спасителя на кресте. Евангелист не упоминает о стоящих поодаль апостолах, он вообще не описывает ничего, кроме самого креста и того, что происходит у его подножия, возможно, потому, что и сам он в это время стоял там (ст. 25 – 27; многие комментаторы полагают, что, упоминая не названного по имени ученика, Иоанн говорит о самом себе). Но Иоанн также ничего не говорит ни об обращении одного из распятых с Иисусом разбойников, ни о словах Спасителя, сказанных Им на кресте и упоминаемых другими евангелистами. Судя по свидетельству Иоанна, Иисус произнёс на кресте лишь два слова: «Жажду!» (ст. 28) и «Кончено!» (ст. 30). А ещё прежде двумя короткими фразами Он поручает друг другу Свою Мать и стоящего у креста ученика (вероятно, самого Иоанна) (ст. 26 – 27). Как видно, Иоанн выделяет в словах Спасителя, сказанных Им на кресте, то, что касается его самого и то, что кажется ему самым важным. По-видимому, в двух упомянутых им словах Иисуса евангелист видит смысл всего происходящего. Вероятно, описанная Иоанном картина была не просто воспоминанием о происходивших у креста событиях, а плодом многолетних размышлений над ними. Для евангелиста, как видно, «Кончено!» означало не просто факт завершения Спасителем Его земной миссии, хотя, вероятно, стоя у креста, апостол должен был воспринимать Его слова именно так. Но впоследствии, пережив встречу с Воскресшим и получив откровение, описанное им в Книге Откровения, Иоанн, по-видимому, понял, что Иисус говорил и о конце истории, о том конце времён, которого многие ждали и который очень немногие заметили. Иоанн не упоминает о знаках, о которых упоминают другие евангелисты — о буре, превратившей день в ночь, о землетрясении, о разорванной завесе Храма. Для него всё уместилось в одном слове: «Кончено!», - произнесённом Иисусом в момент Своей крестной смерти. Но было и ещё нечто, поразившее апостола. Иисус умирал на кресте, как самый обычный человек. Тот, кто во время Своего земного служения мог несколькими хлебами накормить тысячи, страдал от жажды, от самой обычной жажды, от которой страдал бы на Его месте каждый, и не мог ничего с этим поделать. Не мог не потому, что перестал быть Тем, Кем был рождён среди людей, а потому, что обычная человеческая смерть тоже была частью Его земного служения, такой же, как чудеса и явления Царства, невозможные в мире ни для кого, кроме Него. Иоанн не упоминает об обращённых к Иисусу издевательских призывах сойти с креста, о которых свидетельствуют другие евангелисты. Быть может, он и не слышал их, ведь он единственный из апостолов находился так близко к распятому Учителю, и ему, вполне вероятно, было не до стоявшей в сравнительном отдалении толпы. Но он, несомненно, понял главное: всё происходящее стало возможным лишь по доброй воле Спасителя мира, Который согласился на всё ради тех, кого Он хотел спасти. Такова была цена спасения и цена Царства.

В Страстную пятницу, в Страстную пятницу, которая не далека от нас, а близка как никогда, пусть нас и не было тогда на свете, владыка Антоний митрополит Сурожский говорил с амвона такие слова. «<...> Мать стояла у Креста; Ее Сын, преданный, поруганный, изверженный, избитый, истерзанный, измученный, умирал на Кресте. И Она с Ним со-умирала... Многие, верно, глядели на Христа, многие, верно, постыдились и испугались и не посмотрели в лицо Матери. И вот к Ней мы обращаемся, говоря: Мать, я повинен – пусть среди других – в смерти Твоего Сына; я повинен – Ты заступись. Ты спаси Твоей молитвой, Твоей защитой, потому что если Ты простишь – никто нас не осудит и не погубит... Но если Ты не простишь, то Твое слово будет сильнее всякого слова в нашу защиту... <...>Вот, встанем перед судом нашей совести, пробужденной Ее горем, и принесем покаянное, сокрушенное сердце, принесем Христу молитву о том, чтобы Он дал нам силу очнуться, опомниться, ожить, стать людьми, сделать нашу жизнь глубокой, широкой, способной вместить любовь и присутствие Господне. И с этой любовью выйдем в жизнь, чтобы творить жизнь, творить и создавать мир, глубокий и просторный, который был бы, как одежда на присутствии Господнем, который сиял бы всем светом, всей радостью рая. Это наше призвание, это мы должны осуществить, преломив себя, отдав себя, умерев, если нужно – и нужно! – потому что любить – это значит умереть себе, это значит уже не ценить себя, а ценить другого, будь то Бога, будь то человека, жить для другого, отложив заботу о себе. Умрем, сколько можем, станем умирать изо всех сил для того, чтобы жить любовью и жить для Бога и для других.» Так близка нам эта пятница, когда владыка говорил эти слова, как все Страстные пятницы, что были и будут. «Я повинен». Меня тогда не было на свете, но я повинен. Нельзя воспринимать сегодняшний день как символическое воспоминание о когда-то бывших событиях. Нет. Ибо Тело и Кровь, которых мы причащаемся не символ, а Само Тело и Сама Кровь. Вот я, и я виноват здесь и сейчас. Пугает, когда люди заранее начинают поздравлять друг друга с Пасхой (это действительно бывает и бывает часто!). Сегодня я ничего не знаю о Пасхе, я знаю только одно – я виновата или я виноват, ибо Он умер, а я ничего не сделал, чтобы это предотвратить.

В рассказе евангелиста об осуждении Спасителя обращает на себя внимание то желание уйти от ответственности, которое демонстрируют представители как Храма, так и римской власти. Иисус не случайно отказывается отвечать на заданный Ему первосвященником вопрос о Своём учении и об учениках (Ин. 18 : 19 – 21): Он понимает, что ни о каком справедливом суде речи в данном случае быть не может, а все вопросы, задаваемые Ему первосвященником, нужны лишь для того, чтобы, поймав Его на слове, найти основания для фабрикации против Него дела, притом такого, по которому Его можно было бы осудить на смерть. Собственно, всё было решено уже тогда, когда Каиафа счёл возможным пожертвовать Одним ради благополучия народа, как он его понимал (Ин. 18 : 14). Но, разумеется, всем, участвующим в деле Иисуса, хотелось, чтобы решение было принято коллегиально и с соблюдением положенных по закону формальностей: ведь тогда никого конкретно уже нельзя было бы обвинить в убийстве. Казалось бы, представителям храмовой верхушки было некого бояться, но, вероятно, их религиозная совесть всё же не была спокойна: ведь обыкновенное убийство стало бы прямым нарушением Торы. Иное дело казнь по приговору Синедриона: такой приговор, вынесенный, к тому же, формально правильным образом, успокоил бы всех: ведь казнь по приговору суда нарушением Торы, конечно, не считалась бы. Но на пути «судей» стояло одно весьма серьёзное препятствие: приговоры Синедриона к смертной казни должны были утверждаться представителями римской власти, а в Иудее таким представителем был прокуратор. К нему-то и отправились представители Синедриона для утверждения вынесенного судом смертного приговора (Ин. 18 : 28). Вначале они, по-видимому, надеялись на то, что утверждение это станет простой формальностью. Они, как видно, даже не хотели поначалу вдаваться в подробности дела, надеясь на то, что Пилат подпишет приговор, не читая его (Ин. 18 : 29 – 32). Но Пилат проявил к делу неожиданный интерес, решив лично допросить обвиняемого (Ин. 18 : 33). И Иисус, молчавший перед Синедрионом, засвидетельствовал Пилату то, что свидетельствовать Синедриону было уже бессмысленно: Он ответил прокуратору на заданный им вопрос о Своём Царстве (Ин. 18 : 34 – 37). Но если лидерам фарисейского движения и храмовой верхушке Царство, о котором свидетельствовал Иисус, было враждебно, то Пилату оно было просто безразлично, как и большинству прагматически настроенных агностиков. Однако, как всякий агностик, он не видел преступления в проповеди каких бы то ни было идей, даже странных или ошибочных, и предложил пришедшим к нему представителям Синедриона избавить от наказания невинного человека (Ин. 18 : 38 – 40). Увидев же, что пришедшие настроены бескомпромиссно, Пилат решил, как видно, ограничиться наказанием, которое по римским законам полагалось тем, кто не являлся римским гражданином, за нарушение местных законов, подвергнув Иисуса бичеванию (Ин. 19 : 1 – 3). После этого он счёл инцидент исчерпанным (Ин. 19 : 4 – 5), и тогда представителям Синедриона пришлось ввести прокуратора в курс дела, объяснив ему, в чём они обвиняют Иисуса (Ин. 19 : 6 – 7). Объяснение произвело на Пилата большое впечатление (Ин. 19 : 8). Ещё большее впечатление на него, как видно, оказало спокойствие и внутренняя сила обвиняемого (Ин. 19 : 9 – 11). И он, вероятно, освободил бы Иисуса, если бы собравшаяся во дворе претории толпа не обвинила его в том, что, отпуская Иисуса, он не думает об интересах империи (Ин. 19 : 12). Провокация удалась: не желая брать на себя ответственность и оправдываться по возможным обвинениям в сочувствии мятежникам, Пилат приговаривает к смерти невиновного (Ин. 19 : 13 – 16). Так трусость и безответственность одних и ненависть к Царству других приводят Спасителя мира на крест.

Повеление бить Христа не было со стороны Пилата актом бессмысленной жестокости, этот приказ даже можно рассматривать как попытку спасти Его: приговор вынесен и приведён в исполнение, поэтому по закону дело должно быть закрыто, никто больше не вправе требовать ни нового суда по старым обвинениям, ни тем более смертной казни. После этого даже обращение Пилата к неистовствующим обвинителям: «возьмите Его вы и распните«, по сути, звучит издевательски, ведь все знают, что права распинать у них нет.

Но вот речь заходит о том, Кем является Иисус, и в скептике Пилате что-то шевельнулось. Если бы Пилат больше доверял собственным душевным движениям, смутно, но всё-таки свидетельствующим о существовании отвергаемой им истины! Но обвинители знают, на какое слабое место Пилата можно нажать, и вот перед ним маячит угроза политического доноса, а перед произволом императора все равны в бесправии. Практические соображения, замешанные на страхе, в очередной раз перевесили. Это так всем нам знакомо...

Первосвященники, добиваясь смертного приговора, признают кесаря своим единственным царём. Если бы они ограничились признанием реальности императорской власти, сходно с евангельской формулировкой: »отдавайте кесарево кесарю, а Божие Богу« (Мф. 22:21)! Но в тот момент они не понимали, что своим признанием отрекаются от Единственного Царя — Господа? “Господь, Бог ваш, — царь ваш” (1 Цар. 12:12), »Господь — царь на веки« (Пс. 9:37), — так свидетельствует Писание. Как Петр, не понимая того, что совершает, отрёкся от Учителя, так и вожди иудейского народа, находясь во власти неправедного гнева, совершили то, чему веками твёрдо противостояли тысячи христиан и иудеев — признали языческого императора равным Богу.

В Страстную пятницу, в Страстную пятницу, которая не далека от нас, а близка как никогда, пусть нас и не было тогда на свете, владыка Антоний митрополит Сурожский говорил с амвона такие слова. «<...> Мать стояла у Креста; Ее Сын, преданный, поруганный, изверженный, избитый, истерзанный, измученный, умирал на Кресте. И Она с Ним со-умирала... Многие, верно, глядели на Христа, многие, верно, постыдились и испугались и не посмотрели в лицо Матери. И вот к Ней мы обращаемся, говоря: Мать, я повинен – пусть среди других – в смерти Твоего Сына; я повинен – Ты заступись. Ты спаси Твоей молитвой, Твоей защитой, потому что если Ты простишь – никто нас не осудит и не погубит... Но если Ты не простишь, то Твое слово будет сильнее всякого слова в нашу защиту... <...>Вот, встанем перед судом нашей совести, пробужденной Ее горем, и принесем покаянное, сокрушенное сердце, принесем Христу молитву о том, чтобы Он дал нам силу очнуться, опомниться, ожить, стать людьми, сделать нашу жизнь глубокой, широкой, способной вместить любовь и присутствие Господне. И с этой любовью выйдем в жизнь, чтобы творить жизнь, творить и создавать мир, глубокий и просторный, который был бы, как одежда на присутствии Господнем, который сиял бы всем светом, всей радостью рая. Это наше призвание, это мы должны осуществить, преломив себя, отдав себя, умерев, если нужно – и нужно! – потому что любить – это значит умереть себе, это значит уже не ценить себя, а ценить другого, будь то Бога, будь то человека, жить для другого, отложив заботу о себе. Умрем, сколько можем, станем умирать изо всех сил для того, чтобы жить любовью и жить для Бога и для других.» Так близка нам эта пятница, когда владыка говорил эти слова, как все Страстные пятницы, что были и будут. «Я повинен». Меня тогда не было на свете, но я повинен. Нельзя воспринимать сегодняшний день как символическое воспоминание о когда-то бывших событиях. Нет. Ибо Тело и Кровь, которых мы причащаемся не символ, а Само Тело и Сама Кровь. Вот я, и я виноват здесь и сейчас. Пугает, когда люди заранее начинают поздравлять друг друга с Пасхой (это действительно бывает и бывает часто!). Сегодня я ничего не знаю о Пасхе, я знаю только одно – я виновата или я виноват, ибо Он умер, а я ничего не сделал, чтобы это предотвратить.

В рассказе Иоанна о распятии обращает на себя внимание одиночество Спасителя на кресте. Евангелист не упоминает о стоящих поодаль апостолах, он вообще не описывает ничего, кроме самого креста и того, что происходит у его подножия, возможно, потому, что и сам он в это время стоял там (ст. 25 – 27; многие комментаторы полагают, что, упоминая не названного по имени ученика, Иоанн говорит о самом себе). Но Иоанн также ничего не говорит ни об обращении одного из распятых с Иисусом разбойников, ни о словах Спасителя, сказанных Им на кресте и упоминаемых другими евангелистами. Судя по свидетельству Иоанна, Иисус произнёс на кресте лишь два слова: «Жажду!» (ст. 28) и «Кончено!» (ст. 30). А ещё прежде двумя короткими фразами Он поручает друг другу Свою Мать и стоящего у креста ученика (вероятно, самого Иоанна) (ст. 26 – 27). Как видно, Иоанн выделяет в словах Спасителя, сказанных Им на кресте, то, что касается его самого и то, что кажется ему самым важным. По-видимому, в двух упомянутых им словах Иисуса евангелист видит смысл всего происходящего. Вероятно, описанная Иоанном картина была не просто воспоминанием о происходивших у креста событиях, а плодом многолетних размышлений над ними. Для евангелиста, как видно, «Кончено!» означало не просто факт завершения Спасителем Его земной миссии, хотя, вероятно, стоя у креста, апостол должен был воспринимать Его слова именно так. Но впоследствии, пережив встречу с Воскресшим и получив откровение, описанное им в Книге Откровения, Иоанн, по-видимому, понял, что Иисус говорил и о конце истории, о том конце времён, которого многие ждали и который очень немногие заметили. Иоанн не упоминает о знаках, о которых упоминают другие евангелисты — о буре, превратившей день в ночь, о землетрясении, о разорванной завесе Храма. Для него всё уместилось в одном слове: «Кончено!», - произнесённом Иисусом в момент Своей крестной смерти. Но было и ещё нечто, поразившее апостола. Иисус умирал на кресте, как самый обычный человек. Тот, кто во время Своего земного служения мог несколькими хлебами накормить тысячи, страдал от жажды, от самой обычной жажды, от которой страдал бы на Его месте каждый, и не мог ничего с этим поделать. Не мог не потому, что перестал быть Тем, Кем был рождён среди людей, а потому, что обычная человеческая смерть тоже была частью Его земного служения, такой же, как чудеса и явления Царства, невозможные в мире ни для кого, кроме Него. Иоанн не упоминает об обращённых к Иисусу издевательских призывах сойти с креста, о которых свидетельствуют другие евангелисты. Быть может, он и не слышал их, ведь он единственный из апостолов находился так близко к распятому Учителю, и ему, вполне вероятно, было не до стоявшей в сравнительном отдалении толпы. Но он, несомненно, понял главное: всё происходящее стало возможным лишь по доброй воле Спасителя мира, Который согласился на всё ради тех, кого Он хотел спасти. Такова была цена спасения и цена Царства.

Распятие и смерть Иисуса — не просто момент Его биографии, а поэтому, описание этого события — не просто один из рассказов о Его жизни. Это — свидетельство. Евангелист несколько раз указывает на свидетелей казни: любимого ученика, Марию, других женщин, тех, кто «засвидетельствовал», чье «свидетельство истинно». Иоанн хочет перенести нас на место распятия, чтобы и мы могли вместе с ним стоять у креста, подтверждая правдивость его рассказа другим ученикам. Зачем нужно это свидетельство, зачем цитаты из Закона и пророков? Неужели мы сомневаемся, что Человек, живший две тысячи лет назад умер? Конечно, нет. Значит, свидетельство Иоанна — это не свидетельство о смерти, а свидетельство совершившейся победы...

Что кроется за отказом Пилата поменять надпись - только ли желание досадить первосвященникам, домогательствам которых Пилат только что уступил и теперь хотел бы хоть чуточку отыграться? Или же он и в самом деле что-то почувствовал и в такой форме, хотя и несколько извращённой, хотел выразить Иисусу хоть какое-то уважение? Так или иначе, Пилат неожиданно сказал правду: на распятие отправлен подлинный Царь...

Иоанн, любимый ученик Христа, находился рядом с Ним во время казни, и именно он в своём рассказе опускает многие подробности, приводимые другими евангелистами, писавшими со слов свидетелей. Иоанн рассказывает о дележе риз, о том, как Иисус поручил ему Свою Мать, перечисляет имена стоявших у креста, но мучения Господа на кресте он описывает лаконичнее других, только о смертном моменте Иоанн повествует обстоятельнее. И хотя в Евангелии от Иоанна опущено много подробностей, уже упомянутых другими евангелистами, писавшими прежде него, думается, не потому Иоанн прикрыл уста, что не хотел ранее записанные детали. Слишком мучительно для него должно было возвращаться к невыносимым воспоминаниям...

Прося перебить голени распятым, иудеи проявляют, казалось бы, удивительную непоследовательность. Для римлянина Пилата это было лишнее свидетельство религиозного пыла жителей Палестины, граничащего с безумием. Такой же странной эта ситуация показалась бы и в наши дни. Преступник, которого с таким трудом удалось обвинить и осудить на смерть, должен был бы мучиться как можно дольше, он должен был бы до конца понести положенное ему наказание. Однако по каким-то странным и непонятным непосвященному язычнику религиозным соображениям, ему хотят облегчить казнь, прекратив ее раньше времени. Но оказывается, что Иисус уже мертв. Христос умирает раньше остальных разбойников, висящих с ним рядом. Оказывается, что опасения иудеев были напрасны, осужденный ими опасный преступник был не могущественным царем, а всего лишь одиноким человеком, который не обладал даже достаточной физической силой, чтобы продержаться до конца казни. Но для христиан в этой немощи Христа открывается глубокая тайна Богочеловечества.

Иисус умер до того, как Ему могли перебить голени, и так сбылось пророчество о том, что «кость Его да не сокрушится». В то время, как иудеи вкушали пасхального агнца, кости которого нельзя было ломать, Непорочный Агнец совершил самопожертвование, превосходящее все предыдущие жертвы.

Как гласит пословица, «один от страха умер, а другой ожил», и когда одни из учеников, открыто ходивших с Учителем, испугались, другие, не афишировавшие свои встречи с Ним, осмелели и открыто взяли на себя заботы о том, чтобы похороны казнённого прошли максимально достойно, насколько это было возможно до наступления субботнего покоя. Мало того, Иосиф из Аримафеи, придя к Пилату в его резиденцию (вряд ли у него было много времени для ведения переговоров через посредников), рискует оскверниться общением с язычниками. Однако Иосифа, движимого любовью, это не так беспокоит, как тех членов синедриона, которые побоялись оскверниться, войдя к Пилату, но не побоялись осквернить души требованием беззаконной расправы.

...Христа похоронили в саду. Некогда Адам, попав под власть смерти, был изгнан из райского сада. Теперь Новый Адам, отдавший жизнь за освобождение потомков Ветхого Адама от власти смерти, погребается посреди земного сада.

В Страстную пятницу, в Страстную пятницу, которая не далека от нас, а близка как никогда, пусть нас и не было тогда на свете, владыка Антоний митрополит Сурожский говорил с амвона такие слова. «<...> Мать стояла у Креста; Ее Сын, преданный, поруганный, изверженный, избитый, истерзанный, измученный, умирал на Кресте. И Она с Ним со-умирала... Многие, верно, глядели на Христа, многие, верно, постыдились и испугались и не посмотрели в лицо Матери. И вот к Ней мы обращаемся, говоря: Мать, я повинен – пусть среди других – в смерти Твоего Сына; я повинен – Ты заступись. Ты спаси Твоей молитвой, Твоей защитой, потому что если Ты простишь – никто нас не осудит и не погубит... Но если Ты не простишь, то Твое слово будет сильнее всякого слова в нашу защиту... <...>Вот, встанем перед судом нашей совести, пробужденной Ее горем, и принесем покаянное, сокрушенное сердце, принесем Христу молитву о том, чтобы Он дал нам силу очнуться, опомниться, ожить, стать людьми, сделать нашу жизнь глубокой, широкой, способной вместить любовь и присутствие Господне. И с этой любовью выйдем в жизнь, чтобы творить жизнь, творить и создавать мир, глубокий и просторный, который был бы, как одежда на присутствии Господнем, который сиял бы всем светом, всей радостью рая. Это наше призвание, это мы должны осуществить, преломив себя, отдав себя, умерев, если нужно – и нужно! – потому что любить – это значит умереть себе, это значит уже не ценить себя, а ценить другого, будь то Бога, будь то человека, жить для другого, отложив заботу о себе. Умрем, сколько можем, станем умирать изо всех сил для того, чтобы жить любовью и жить для Бога и для других.» Так близка нам эта пятница, когда владыка говорил эти слова, как все Страстные пятницы, что были и будут. «Я повинен». Меня тогда не было на свете, но я повинен. Нельзя воспринимать сегодняшний день как символическое воспоминание о когда-то бывших событиях. Нет. Ибо Тело и Кровь, которых мы причащаемся не символ, а Само Тело и Сама Кровь. Вот я, и я виноват здесь и сейчас. Пугает, когда люди заранее начинают поздравлять друг друга с Пасхой (это действительно бывает и бывает часто!). Сегодня я ничего не знаю о Пасхе, я знаю только одно – я виновата или я виноват, ибо Он умер, а я ничего не сделал, чтобы это предотвратить.

В рассказе Иоанна о распятии обращает на себя внимание одиночество Спасителя на кресте. Евангелист не упоминает о стоящих поодаль апостолах, он вообще не описывает ничего, кроме самого креста и того, что происходит у его подножия, возможно, потому, что и сам он в это время стоял там (ст. 25 – 27; многие комментаторы полагают, что, упоминая не названного по имени ученика, Иоанн говорит о самом себе). Но Иоанн также ничего не говорит ни об обращении одного из распятых с Иисусом разбойников, ни о словах Спасителя, сказанных Им на кресте и упоминаемых другими евангелистами. Судя по свидетельству Иоанна, Иисус произнёс на кресте лишь два слова: «Жажду!» (ст. 28) и «Кончено!» (ст. 30). А ещё прежде двумя короткими фразами Он поручает друг другу Свою Мать и стоящего у креста ученика (вероятно, самого Иоанна) (ст. 26 – 27). Как видно, Иоанн выделяет в словах Спасителя, сказанных Им на кресте, то, что касается его самого и то, что кажется ему самым важным. По-видимому, в двух упомянутых им словах Иисуса евангелист видит смысл всего происходящего. Вероятно, описанная Иоанном картина была не просто воспоминанием о происходивших у креста событиях, а плодом многолетних размышлений над ними. Для евангелиста, как видно, «Кончено!» означало не просто факт завершения Спасителем Его земной миссии, хотя, вероятно, стоя у креста, апостол должен был воспринимать Его слова именно так. Но впоследствии, пережив встречу с Воскресшим и получив откровение, описанное им в Книге Откровения, Иоанн, по-видимому, понял, что Иисус говорил и о конце истории, о том конце времён, которого многие ждали и который очень немногие заметили. Иоанн не упоминает о знаках, о которых упоминают другие евангелисты — о буре, превратившей день в ночь, о землетрясении, о разорванной завесе Храма. Для него всё уместилось в одном слове: «Кончено!», - произнесённом Иисусом в момент Своей крестной смерти. Но было и ещё нечто, поразившее апостола. Иисус умирал на кресте, как самый обычный человек. Тот, кто во время Своего земного служения мог несколькими хлебами накормить тысячи, страдал от жажды, от самой обычной жажды, от которой страдал бы на Его месте каждый, и не мог ничего с этим поделать. Не мог не потому, что перестал быть Тем, Кем был рождён среди людей, а потому, что обычная человеческая смерть тоже была частью Его земного служения, такой же, как чудеса и явления Царства, невозможные в мире ни для кого, кроме Него. Иоанн не упоминает об обращённых к Иисусу издевательских призывах сойти с креста, о которых свидетельствуют другие евангелисты. Быть может, он и не слышал их, ведь он единственный из апостолов находился так близко к распятому Учителю, и ему, вполне вероятно, было не до стоявшей в сравнительном отдалении толпы. Но он, несомненно, понял главное: всё происходящее стало возможным лишь по доброй воле Спасителя мира, Который согласился на всё ради тех, кого Он хотел спасти. Такова была цена спасения и цена Царства.

Распятие и смерть Иисуса — не просто момент Его биографии, а поэтому, описание этого события — не просто один из рассказов о Его жизни. Это — свидетельство. Евангелист несколько раз указывает на свидетелей казни: любимого ученика, Марию, других женщин, тех, кто «засвидетельствовал», чье «свидетельство истинно». Иоанн хочет перенести нас на место распятия, чтобы и мы могли вместе с ним стоять у креста, подтверждая правдивость его рассказа другим ученикам. Зачем нужно это свидетельство, зачем цитаты из Закона и пророков? Неужели мы сомневаемся, что Человек, живший две тысячи лет назад умер? Конечно, нет. Значит, свидетельство Иоанна — это не свидетельство о смерти, а свидетельство совершившейся победы...

Что кроется за отказом Пилата поменять надпись - только ли желание досадить первосвященникам, домогательствам которых Пилат только что уступил и теперь хотел бы хоть чуточку отыграться? Или же он и в самом деле что-то почувствовал и в такой форме, хотя и несколько извращённой, хотел выразить Иисусу хоть какое-то уважение? Так или иначе, Пилат неожиданно сказал правду: на распятие отправлен подлинный Царь...

Иоанн, любимый ученик Христа, находился рядом с Ним во время казни, и именно он в своём рассказе опускает многие подробности, приводимые другими евангелистами, писавшими со слов свидетелей. Иоанн рассказывает о дележе риз, о том, как Иисус поручил ему Свою Мать, перечисляет имена стоявших у креста, но мучения Господа на кресте он описывает лаконичнее других, только о смертном моменте Иоанн повествует обстоятельнее. И хотя в Евангелии от Иоанна опущено много подробностей, уже упомянутых другими евангелистами, писавшими прежде него, думается, не потому Иоанн прикрыл уста, что не хотел ранее записанные детали. Слишком мучительно для него должно было возвращаться к невыносимым воспоминаниям...