Мысли вслух на Екк 4:7-9

Читая Екклесиаста, начинаешь понимать, что в буддизме есть своя глубокая правда. Хотя и не во всей полноте. Правда мира, не знающего Божьего присутствия. Не имеющего мессианской перспективы, а значит, и перспективы Царства. Впрочем, сам Будда, вполне возможно, видел его отблески, ощущал его, тогда еще отдалённое, дыхание. Не случайно же он не хотел говорить о своём опыте под баньяновым деревом. Или не мог выразить его словами. Он говорил лишь о нирване, о том безмолвии, за которым скрыто невыразимое. Но вот если этого невыразимого нет, если его присутствие, пусть и отдалённое, не ощущается, тогда нирвана становится пустотой, а жизнь — бессмыслицей. И никакая религия, даже самая правильная, ничего тут не может изменить. Чтобы смысл появился, нужна не религия, нужен живой Бог.

Нужно Царство — хотя бы как обещание, как отблеск, как лёгкое дуновение. Говоря яхвистским языком, нужна мессианская перспектива. Пророчество о Мессии и о Царстве. В Книге Екклесиаста этой перспективы нет. И смысла в жизни поэтому тоже нет. Или, вернее, есть, но как бы где-то в отдалении. Вне времени и пространства. На границе мира и Божьей вечности. Но там, на границе, лишь покой и безмолвие, сродни тем, которые пережил Будда под баньяновым деревом. Они не проникают в мир, в бесконечный круговорот пространств и времён. И мир поэтому неизменен и неисправим. И жить в нём не стоит.

Не потому, что он не достоин праведности праведника, а потому, что с точки зрения праведника и пути праведности он бесперспективен, если нет впереди Царства и нет Мессии, Который сделает мир другим. И человека тоже: ведь, при взгляде из покоя и безмолвия, все намерения и вся активность человека оказывается лишь ненужным и бессмысленным самоутверждением, она только добавляет суеты туда, где её и без того хватает. Любая интенция, любое намерение человека оказываются бессмысленными, они не придают смысла его жизни, а лишь уменьшают вероятность его найти. Но тогда зачем вообще жить? Какой смысл в том, что человек рождается в этот мир? Что такое тогда рождение человека: глупая шутка Бога или не менее глупая случайность, к которой Бог не имеет отношения?

При любом ответе ясно, что лучше вообще не жить жизнью мира сего, чем жить в отсутствии смысла. Вывод вполне буддийский, и ничего странного в нём нет: ведь речь идёт об объективных законах жизни, духовных в первую очередь, которые не зависят от того, где человек родился и в какие времена жил. Но опыт, отражённый буддизмом и Книгой Екклесиаста — ещё не последнее слово. Это лишь слово человека, ищущего Бога и Царства. А Бог ещё Своего слова не сказал. Оно впереди.

Что проку жить в мире, где мудрость приносит не больше блага, чем глупость, где праведность не вознаграждается, а грех не наказывается? И Екклесиаст, наконец, прямо говорит, что в таком мире мёртвые счастливее живых, а ещё лучше тем, кто вообще не рождался и не жил в нём (ст. 1 – 3). Такой, вполне буддийский по существу, вывод появляется не случайно: ведь и основатель буддизма смотрел на жизнь столь пессимистично по тем же причинам, что и Екклесиаст.

В самом деле, если жизнь бессмысленна и несправедлива в принципе, зачем она нужна? И как можно её в таком случае считать благом? Сходная логика приводила людей, живущих в разных концах земли и не знакомых друг с другом, к одинаковым выводам. Пусть даже не каждому выпадает на долю несчастье оказаться во власти попирающего все законы судьи или царя-тирана; но нет в мире человека, который не был бы чем-нибудь занят, а ведь всякая деятельность разобщает людей (ст. 4).

В падшем мире труд из благословения превратился в проклятие; даже если он увенчается успехом, ближние отнюдь этому успеху не порадуются, их реакцией на успех станет не радость, а зависть и вражда. С горечью цитирует Екклесиаст мудрецов, утверждающих, что ленивый глупец, в отличие от мудрого, кончит тем, что будет с голоду есть собственную плоть (ст. 5). Если и так, с грустью добавляет он, то лучше уж иметь меньше и быть бедняком, но жить в мире, чем быть богачом и не иметь ничего, кроме трудов и беспокойства (ст. 6).

Отмечает Екклесиаст и ещё одну беду, которая грозит каждому: одиночество человека перед лицом враждебного ему мира (ст. 7 – 8). И дело не только в том, что одинокому человеку некому оставить плоды своих трудов. Дело ещё и в том, что одиночество для человека ненормально, человек не должен быть один (ст. 9 – 12). А если всё же случается в мире что-то хорошее, то оно быстро проходит и забывается. Екклесиаст приводит в пример историю некоего мудрого юноши, который родился в стране, управляемой, судя по словам автора, неразумным правителем (ст. 13). Мудрому юноше, как видно, удалось не только выйти из тюрьмы на свободу, но и занять престол после смерти прежнего царя (ст. 14). По-видимому, мудрый юноша оказался, в отличие от своего предшественника, хорошим правителем, так что народ приветствовал его правление, которое стало событием в истории той страны, которой он правил (ст. 15). Но и эти золотые времена уйдут в историю, и всё пойдёт по-прежнему, так что потомки не вспомнят о них и не порадуются тому, что радовало их предков (ст. 16). Всё преходяще перед лицом вечности, а вечность обращается к человеку и ко всем его делам самым своим мрачным ликом, ликом неумолимой и неизбежной смерти, уравнивающей всех.

В конце третьей главы Экклезиаст говорит о смерти как об участи, общей для человека и скота. Смерть – слишком важная вещь, чтобы не подвергнуть ее внимательному рассмотрению. И Экклезиаст делает это, исходя из свойственных библейскому миру представлений о посмертной участи человека.

О том, что «происходит» после смерти человека, библейские авторы говорят скупо и разноречиво. Представление о посмертной участи человека развивалось в ходе истории, и откровение Бога в этом развитии интерферировало с собственными представлениями людей. Не менее важно, что самое существенное в этом откровении оставалось вне осмысления. В народе Божьем бытовало свойственное многим соседним с ним народам представление о загробном мире как о мрачном и безжизненном месте, где ничего не происходит. Этот «склад» человеческих душ библейские авторы называют «Шеол», а русская Библия вслед за греческим переводом использует греческий по своему происхождению термин «ад». О Шеоле известно лишь, что в нем нет жизни и что из него нет возврата. Однако библейские авторы твердо верили, что Бог (и только Он один) может вывести человека из Шеола. Начиная с 8-го века до Р.Х. библейские авторы пытаются выразить откровение о том, что Бог может спасти из Шеола всего человека – и его душу, и его тело. В первой половине 6-го века до Р.Х. пророк Иезекииль говорит о воскресении мертвых как об участи, уготованной тем, кто верит Богу и стремится к Нему.

Однако Экклезиаст (и это совершенно поразительно), как будто, не знает пророчества Иезекииля. Скорее всего, как и большинство израильтян посте-пленной эпохи, он воспринимает его как красивый образ, описывающий восстановление Иерусалима и Храма после разрушения – и ничего более. Возможно, мысль о воскресении мертвых просто не вмещается в сознание людей до Воскресения Христова. Так или иначе, для Экклезиаста не существует категорий посмертного бытия и воздаяния – во всяком случае, его мысль ими не пользуется. Эллинистическое представление о рае и аде ему также чуждо. Размышляя о смерти, он обращает внимание на совсем иные вещи. В жизни он видит признаки умирания – страдание, одиночество и непрочность. Смерть и погружение в Шеол делают их совершенно бессмысленными и нестерпимыми. Как всепроникающий яд, они настолько отравляют жизнь, что участь нерожденного, не видевшего зла, кажется Экклезиасту лучше участи умершего и, тем более, живого.

Но важнее всего, быть может, слово «утешитель», которое Экклезиаст дважды использует в начале главы. Думая о бессмысленности страданий перед лицом смерти и Шеола, он ищет не воздаяния в загробной жизни. Напротив, его сердце говорит ему о нужде человека в Том, Кто утешит его.