Мысли вслух на Ин 18:1-18

Как мог выглядеть арест Иисуса в Гефсиманском саду? Наверное, он не сильно отличался от других подобных арестов и «силовых операций» — когорта во главе с офицером, толпа с рогатинами, темнота, жалкие попытки сопротивления учеников, их подавленность, смятение и бегство... Но в глазах евангелиста Иоанна, видящего события земной жизни Спасителя в истинном, духовном измерении, Он и в этот момент не перестает быть Царем вселенной, Словом, через Которое все сотворено. Он называет священное Имя, сказанное Моисею при горящем кусте в пустыне: «Я есмь», от которого служители падают ниц в сакральном ужасе. Он властно приказывает им отпустить учеников, повелевает Петру отложить свой меч, не мешать Ему исполнять Свое священное служение — испить чашу, поднесенную Ему Отцом. Как мы увидим дальше, Иоанн ясно видит божественное достоинство Иисуса даже в самые страшные моменты, когда позорный допрос, избиения, казнь, становятся для просветленного верой апостола часом торжества Мессии.

Как видно, ученики Иисуса совершенно не были готовы к тому, что произойдёт в Гефсиманском саду, к аресту своего Учителя. По свидетельству других евангелистов, в момент ареста все они разбежались. Исключение составляет лишь Пётр, попытавшийся оказать сопротивление и взявшийся за меч. Иисус останавливает его — и вот тогда-то все, кроме двоих (Петра и Иоанна), бегут прочь. Почему же так? Ведь только недавно все клялись, что не оставят Учителя. А попытался сдержать обещание лишь один Пётр.

Между тем, объяснение происходящего лежит на поверхности, и связано оно как раз с теми мессианскими представлениями, которые апостолы разделяли с большинством своих современников-единоверцев. Разделяли, несмотря на слова своего Учителя. Что бы Он ни говорил, ученики всё же были уверены: впереди восстание и большая мессианская война. Наверное, они представляли её себе чем-то вроде ещё всем памятной войны Маккавеев, но более масштабной и, вероятно, более насыщенной чудесными событиями вроде появления ангельских воинств. И уж чего они никак не ожидали, так это ареста их Учителя.

Тем более такого, который произошёл — с их точки зрения глупого и бездарного. Это была катастрофа. Вождь схвачен, ничего не успев сделать, восстание задушено в зародыше, всё кончено, не успев начаться. Самый решительный из них попытался сделать хоть что-то — но Учитель Сам его останавливает. Что же это всё значит? Понять было невозможно. Учитель, кажется, просто сдался властям. Почему? Зачем? Неизвестно. Ясно одно: рядом с Ним им больше делать нечего, они Ему больше не нужны — ведь Он отказался от всех Своих планов.

И ученики разбегаются, спасая себя, как нередко делают участники провалившегося заговора, несостоявшегося восстания или солдаты разгромленной армии, понимающие, что продолжать сопротивление бессмысленно. В происходящем в Гефсимании апостолы видели лишь поражение, и ничего больше. И Иисус это прекрасно понимает. Более того: Он заранее знает, что так и будет. Для Него поведение Его учеников не стало сюрпризом. Он даже рад тому, что все они разбежались. Он ведь знал, что в тот момент от них нельзя было ожидать большего понимания ситуации. И уж меньше всего Ему было надо, чтобы они сопротивлялись.

Он, наверное, был скорее рад тому, что дело ограничилось лишь одной попыткой, предпринятой Петром. Главным на тот момент было сохранить всех учеников, чтобы никто из них не погиб зря, попытавшись начать совершенно ненужную войну. Чтобы никто из них не был арестован — этим ведь никто из учеников ничем бы Ему не помог. Помочь Ему могла бы только углублённая, сосредоточенная молитва — но на такую молитву ученики были в тот момент как раз совершенно неспособны. Иисус остаётся один.

Какой странный арест. Приходят вооруженные люди, Иисус спрашивает, кого они ищут, они называют Его имя, Иисус говорит: «Это Я», — и они падают ниц. Видимо, дело в словах Иисуса, точнее, в одном слове, потому что Он сказал только одно слово: «Яхве».

Зайдем с другой стороны. Не раз доводилось слышать от людей, пытающихся разобраться:«Почему вы считаете Иисуса Богом, ведь Он Сам никогда Себя так не называл?» Здесь мы видим, что не только называл, но даже был гораздо более конкретен: Он использовал то имя Божие, которое было вначале открыто Моисею (Исх. 3:14), а потом табуировано во избежание богохульства. Даже слышать это имя не дозволялось — поэтому воины пали ниц. Так что произнесение этого имени благочестивым и наставленным в учении иудеем, каким несомненно был Иисус, не могло быть случайностью — это было самосвидетельство.

И третье соображение. Иногда читателям Библии кажется, что в страданиях и смерти Иисуса нет никакого подвига, Он подвергается насилию, которому просто не в силах противостоять. Но эта сцена показывает, что даже во время ареста Он — хозяин положения. Его страдание и крест — не вынужденные, а добровольные. Какова же любовь Божия к нам, если Тот, Чье одно только имя парализует врагов, не сопротивляясь, «как агнец безгласен», идет на смерть ради нашего спасения.

Отречение Петра всегда было одной из излюбленных тем для проповеди о грехе и о покаянии. Обычно в этом случае проводят параллели с отречением Иуды, который погиб не оттого, что согрешил, а оттого, что оказался не в состоянии раскаяться. Между тем, если внимательно присмотреться к ситуации, нетрудно увидеть, что, в сущности, Иисуса оставили все, кроме двоих, из которых одним был Пётр, а другим, если следовать ранней христианской традиции, Иоанн, автор четвёртого Евангелия и Книги Откровения.

И вот один из них, Пётр, в ответ на уличающие свидетельства говорит об Иисусе: я не знаю Его. Что этому предшествовало? Почему разбежались ученики? Они отнюдь не были трусами, и, обещая умереть за своего Учителя, они вряд ли говорили сгоряча. Но на деле всё оказалось совсем не так, как они ожидали. Они думали, что настало время мессианского восстания.

Они готовы были погибнуть в бою, и Пётр, если бы дошло до войны, был бы одним из первых: не случайно же именно он в критический момент выхватывает меч. Но оказалось, что восстания не будет, что их Учитель просто отдаёт Себя в руки представителей власти, что всё потеряно: восстание провалилось, даже не начавшись. Апостолы ведь всё же не понимали до конца того, что говорил им Учитель о Своей смерти и Своём воскресении.

Пётр пошёл за Ним во двор первосвященника не потому, что он на что-то надеялся, а просто для того, чтобы быть ближе к Учителю, чтобы увидеть чем кончится дело, просто для того, чтобы остаться с Ним до конца. И тут его обвиняют в чём-то, в каком-то участии в подготовке какого-то восстания. Какое значение всё это имеет теперь, когда всё кончено? Петру уже не о чем свидетельствовать, ему не на что надеяться, ему уже, по большому счёту, всё равно, кем будут его считать люди: ведь для него всё уже позади.

Его реакция — довольно обычная реакция человека, к которому пристают с ерундой, когда он занят важным делом. Он отмахивается от спрашивающих, как от назойливых мух: отвяжитесь, ничего и никого я не знаю! И только голос петуха выводит его из духовного оцепенения: Пётр вдруг понимает, что дело ещё не кончено, что всё, о чём говорили ещё так недавно во время пасхального седера, остаётся в силе, что всё вообще пошло не так, как он ожидал, но… Но от Учителя он всё-таки отрёкся, отрёкся публично, это горький и печальный факт.

Теперь Петру остаётся лишь плакать, упрекать себя за неожиданную для самого себя измену и раскаиваться в содеянном. Он ведь не знает ещё о том, что уже очень скоро настанет день, когда он встретится с Учителем, и Он поймёт его, поймёт без долгих объяснений.

Как мы не раз делали в дни великих праздников, приведем сегодня высказывания средневековых православных поэтов, вошедшие в богослужение этого дня. Авторы текстов, которые мы приводим сегодня, доподлинно не известны, но авторитет их подкреплен почти двенадцатью веками их богослужебного употребления.

«Одевающийся светом, как ризою, наг на суде стоял, и по щеке ударение принял от рук, которые создал; беззаконные люди на кресте пригвоздили Господа славы; тогда завеса в храме разодралась, солнце померкло, не в силах видеть, как оскорбляют Бога, Которого трепещет вся тварь: Ему поклонимся».

«Когда на Крест вели [Тебя], Господи, так восклицал [Ты]: за какое дело хотите распять Меня, иудеи? За то, что Я восставил расслабленного, или мертвых как от сна пробуждал, кровоточивую исцелил, хананеянку помиловал? За какое дело хотите убить Меня, иудеи? Но в том, кого ныне пронзаете, беззаконные, увидите Христа».

«Живоносные ребра Твои, как из Едема источник, напояют Церковь Твою, Христе, как духовный рай; отсюда, как из начала, разделяется [источник] в четыре Евангелия, утоляя жажду мира, веселя тварь и научая народы верой поклоняться Царствию Твоему».

Отречение Петра выглядит совершенно разумным и здравым поведением в критической ситуации. Ему надо быть поближе, он хочет что-нибудь узнать, и для этого его никто не должен узнать. В такой момент кто-то убегает и прячется, а кто-то пытается незамеченным пройти туда, где происходят основные события. Глупо, рискуя жизнью, признавать, что знаком с задержанным. Тебя могут тоже схватить, ну кому от этого будет легче. Неизвестно, впрочем, что двигало апостолом Петром. Вполне возможно, что эти первые и поверхностные причины, понятные любому, были совсем не главным в этот момент. Важно, что иногда наступает момент, когда только открытое признание того факта, что ты следуешь за Иисусом - является единственным возможным выбором. На противоположной стороне можно услышать страшное слово "отречение".

Среди христиан издавна существуют разные мнения по поводу того, считать ли отречение Петра предательством в полном смысле слова, или это всё же нечто иное. Ответ здесь, как часто бывает, зависит от того, что именно считать христианством. Если в христианстве видеть некую новую религию, тогда отречение Петра можно считать лишь недоразумением, и не более того. В самом деле: то главное, о чём, как казалось и Петру, и другим апостолам, говорил их Учитель, провалилось. Никакой мессианской войны не будет. Всё кончено, толком даже не начавшись. Отрекаясь, Пётр никого и ничего, в сущности, не предаёт: предавать уже некого и нечего. Остаётся лишь верность тому, что было и чего теперь нет. Прежним отношениям. Прежним целям и идеалам. Конечно, хранящего такую верность даже перед лицом возможной смерти надо считать героем.

Но вряд ли мы вправе требовать такого героизма от каждого. Тем более, что Петру было важно проследить за двором первосвященника. За тем, что происходит с Учителем. Личные отношения с Ним ведь всё равно оставались для Петра абсолютно важны. А тут к нему пристают с неудобными вопросами о том, что теперь не имеет никакого смысла, но может помешать ему делать то, что он делает. И он отмахивается от спрашивающих, как от назойливых мух: ничего не знаю, отстаньте. Какая, в самом деле, теперь разница? То, что было смыслом жизни ещё час назад, теперь рухнуло, и вспоминать об этом нечего. Если же на христианство смотреть как на новую жизнь, то отречение всё же оказывается предательством.

Не случайно запевший петух напоминает Петру о данных Учителю обещаниях. На самом деле ведь ничего ещё не кончено. Наоборот, всё только начинается. Главное впереди. И для этого главного нет ничего важнее отношений, связывающих Петра с Иисусом. Пётр один пошёл во двор первосвященника — как казалось, без особой цели: ведь помочь Учителю он не мог никак. На самом же деле именно ощущение глубины тех отношений, которые связывали его с Иисусом, заставили Петра пойти туда, куда он пошёл.

И вот теперь он запросто отмахивается от того, что было основой этих отношений ещё совсем недавно. Конечно, сам Пётр пока не понимает, что происходит. Он лишь понимает, что всё оказалось серьёзнее, чем ему показалось в первый момент: ведь петух, как и предсказал Учитель, действительно пропел, и отречение действительно прозвучало. Настоящее же понимание придёт потом, уже в момент встречи с Воскресшим. Тогда придёт и настоящее покаяние — такое, которое полностью восстанавливает отношения Петра с Учителем. Теперь уже навсегда.

В Страстную пятницу, в Страстную пятницу, которая не далека от нас, а близка как никогда, пусть нас и не было тогда на свете, владыка Антоний митрополит Сурожский говорил с амвона такие слова. «<...> Мать стояла у Креста; Ее Сын, преданный, поруганный, изверженный, избитый, истерзанный, измученный, умирал на Кресте. И Она с Ним со-умирала... Многие, верно, глядели на Христа, многие, верно, постыдились и испугались и не посмотрели в лицо Матери. И вот к Ней мы обращаемся, говоря: Мать, я повинен – пусть среди других – в смерти Твоего Сына; я повинен – Ты заступись. Ты спаси Твоей молитвой, Твоей защитой, потому что если Ты простишь – никто нас не осудит и не погубит... Но если Ты не простишь, то Твое слово будет сильнее всякого слова в нашу защиту... <...>Вот, встанем перед судом нашей совести, пробужденной Ее горем, и принесем покаянное, сокрушенное сердце, принесем Христу молитву о том, чтобы Он дал нам силу очнуться, опомниться, ожить, стать людьми, сделать нашу жизнь глубокой, широкой, способной вместить любовь и присутствие Господне. И с этой любовью выйдем в жизнь, чтобы творить жизнь, творить и создавать мир, глубокий и просторный, который был бы, как одежда на присутствии Господнем, который сиял бы всем светом, всей радостью рая. Это наше призвание, это мы должны осуществить, преломив себя, отдав себя, умерев, если нужно – и нужно! – потому что любить – это значит умереть себе, это значит уже не ценить себя, а ценить другого, будь то Бога, будь то человека, жить для другого, отложив заботу о себе. Умрем, сколько можем, станем умирать изо всех сил для того, чтобы жить любовью и жить для Бога и для других.» Так близка нам эта пятница, когда владыка говорил эти слова, как все Страстные пятницы, что были и будут. «Я повинен». Меня тогда не было на свете, но я повинен. Нельзя воспринимать сегодняшний день как символическое воспоминание о когда-то бывших событиях. Нет. Ибо Тело и Кровь, которых мы причащаемся не символ, а Само Тело и Сама Кровь. Вот я, и я виноват здесь и сейчас. Пугает, когда люди заранее начинают поздравлять друг друга с Пасхой (это действительно бывает и бывает часто!). Сегодня я ничего не знаю о Пасхе, я знаю только одно – я виновата или я виноват, ибо Он умер, а я ничего не сделал, чтобы это предотвратить.