Мысли вслух на Екк 4:1-17

В конце третьей главы Экклезиаст говорит о смерти как об участи, общей для человека и скота. Смерть – слишком важная вещь, чтобы не подвергнуть ее внимательному рассмотрению. И Экклезиаст делает это, исходя из свойственных библейскому миру представлений о посмертной участи человека.

О том, что «происходит» после смерти человека, библейские авторы говорят скупо и разноречиво. Представление о посмертной участи человека развивалось в ходе истории, и откровение Бога в этом развитии интерферировало с собственными представлениями людей. Не менее важно, что самое существенное в этом откровении оставалось вне осмысления. В народе Божьем бытовало свойственное многим соседним с ним народам представление о загробном мире как о мрачном и безжизненном месте, где ничего не происходит. Этот «склад» человеческих душ библейские авторы называют «Шеол», а русская Библия вслед за греческим переводом использует греческий по своему происхождению термин «ад». О Шеоле известно лишь, что в нем нет жизни и что из него нет возврата. Однако библейские авторы твердо верили, что Бог (и только Он один) может вывести человека из Шеола. Начиная с 8-го века до Р.Х. библейские авторы пытаются выразить откровение о том, что Бог может спасти из Шеола всего человека – и его душу, и его тело. В первой половине 6-го века до Р.Х. пророк Иезекииль говорит о воскресении мертвых как об участи, уготованной тем, кто верит Богу и стремится к Нему.

Однако Экклезиаст (и это совершенно поразительно), как будто, не знает пророчества Иезекииля. Скорее всего, как и большинство израильтян посте-пленной эпохи, он воспринимает его как красивый образ, описывающий восстановление Иерусалима и Храма после разрушения – и ничего более. Возможно, мысль о воскресении мертвых просто не вмещается в сознание людей до Воскресения Христова. Так или иначе, для Экклезиаста не существует категорий посмертного бытия и воздаяния – во всяком случае, его мысль ими не пользуется. Эллинистическое представление о рае и аде ему также чуждо. Размышляя о смерти, он обращает внимание на совсем иные вещи. В жизни он видит признаки умирания – страдание, одиночество и непрочность. Смерть и погружение в Шеол делают их совершенно бессмысленными и нестерпимыми. Как всепроникающий яд, они настолько отравляют жизнь, что участь нерожденного, не видевшего зла, кажется Экклезиасту лучше участи умершего и, тем более, живого.

Но важнее всего, быть может, слово «утешитель», которое Экклезиаст дважды использует в начале главы. Думая о бессмысленности страданий перед лицом смерти и Шеола, он ищет не воздаяния в загробной жизни. Напротив, его сердце говорит ему о нужде человека в Том, Кто утешит его.

Труд на земле тоже суета, он не только не приносит радости, но и является угнетением, а успех в делах усиливает зависть и вражду между людьми. Всё это также бессмысленно, но почему-то Экклезиасту не хочется в своих рассуждениях ограничиваться такими умозаключениями и он начинает размышлять о двоих людях, которым лучше, нежели одному. И пусть чуть далее мы снова слышим горестные вздохи о том, что всё равно всё суета и томление духа, невозможно отделаться от впечатления, что Экклезиаст ищет, за что бы ему зацепиться, что смогло бы его опровергнуть.

И ведь действительно, к привычному рефрену он возвращается только после того, как мысли вышли на другую тему размышлений. Рассуждениям же о двоих, поддерживающих и согревающих один другого, или же о прочности втрое скрученной нитки Экклезиаст ничего не противопоставляет. Видимо, и не хочет...

Читая Екклесиаста, начинаешь понимать, что в буддизме есть своя глубокая правда. Хотя и не во всей полноте. Правда мира, не знающего Божьего присутствия. Не имеющего мессианской перспективы, а значит, и перспективы Царства. Впрочем, сам Будда, вполне возможно, видел его отблески, ощущал его, тогда еще отдалённое, дыхание. Не случайно же он не хотел говорить о своём опыте под баньяновым деревом. Или не мог выразить его словами. Он говорил лишь о нирване, о том безмолвии, за которым скрыто невыразимое. Но вот если этого невыразимого нет, если его присутствие, пусть и отдалённое, не ощущается, тогда нирвана становится пустотой, а жизнь — бессмыслицей. И никакая религия, даже самая правильная, ничего тут не может изменить. Чтобы смысл появился, нужна не религия, нужен живой Бог.

Нужно Царство — хотя бы как обещание, как отблеск, как лёгкое дуновение. Говоря яхвистским языком, нужна мессианская перспектива. Пророчество о Мессии и о Царстве. В Книге Екклесиаста этой перспективы нет. И смысла в жизни поэтому тоже нет. Или, вернее, есть, но как бы где-то в отдалении. Вне времени и пространства. На границе мира и Божьей вечности. Но там, на границе, лишь покой и безмолвие, сродни тем, которые пережил Будда под баньяновым деревом. Они не проникают в мир, в бесконечный круговорот пространств и времён. И мир поэтому неизменен и неисправим. И жить в нём не стоит.

Не потому, что он не достоин праведности праведника, а потому, что с точки зрения праведника и пути праведности он бесперспективен, если нет впереди Царства и нет Мессии, Который сделает мир другим. И человека тоже: ведь, при взгляде из покоя и безмолвия, все намерения и вся активность человека оказывается лишь ненужным и бессмысленным самоутверждением, она только добавляет суеты туда, где её и без того хватает. Любая интенция, любое намерение человека оказываются бессмысленными, они не придают смысла его жизни, а лишь уменьшают вероятность его найти. Но тогда зачем вообще жить? Какой смысл в том, что человек рождается в этот мир? Что такое тогда рождение человека: глупая шутка Бога или не менее глупая случайность, к которой Бог не имеет отношения?

При любом ответе ясно, что лучше вообще не жить жизнью мира сего, чем жить в отсутствии смысла. Вывод вполне буддийский, и ничего странного в нём нет: ведь речь идёт об объективных законах жизни, духовных в первую очередь, которые не зависят от того, где человек родился и в какие времена жил. Но опыт, отражённый буддизмом и Книгой Екклесиаста — ещё не последнее слово. Это лишь слово человека, ищущего Бога и Царства. А Бог ещё Своего слова не сказал. Оно впереди.