Мысли вслух на Деян 24:1-27

Сегодняшнее чтение вновь возвращает нас к вопросу о месте религии в духовной жизни человека. В самом деле, Павел, которого по приказу представителей Рима в Иудее доставили в Кесарию (Деян. 23 : 33), оказался в несколько двусмысленном положении. Фактически ему пришлось давать ответ представителям светской власти по делу, которое касалось лишь Синагоги и тех, кто к ней принадлежал (ст. 2 – 21). Но апостол, как видно, не считает, что его разногласия с Синедрионом и с саддукеями касаются лишь его самого и его единоверцев. И здесь перед нами отнюдь не желание выиграть, опираясь на поддержку римской власти. Просто обвинения оказались слишком серьёзными. Конечно, в те времена представители Рима всегда так или иначе оказывались замешанными во все серьёзные события, происходившие в Иудее и в Палестине вообще, а серьёзные события там в любом случае бывали связаны или с Храмом, или с Синагогой, или с каким-нибудь очередным мессианским движением, грозившим перерасти в восстание. Да и привести в исполнение некоторые из вынесенных Синедрионом приговоров (включая приговоры к смертной казни) можно было лишь после утверждения их римской властью, всегда и везде оставлявшей за собой последнее слово в вопросах, касавшихся жизни и смерти своих граждан и своих подданных. Неудивительно, что и в деле Павла, который был к тому же римским гражданином, Рим в лице своих представителей на местах не мог не принять участия. Но серьёзность выдвинутых против апостола обвинений была связана не только с тем, что за преступления, в которых его обвиняли, Тора предусматривала смертную казнь. Серьёзность заключалась в самом факте подобного рода обвинений. Павла обвиняли в преступлении против народа, Храма и Торы (ст. 5 – 6), а он, очевидно, считал следование Торе вопросом принципиально важным именно в контексте своего свидетельства о Христе и о Царстве. Он, как видно, никоим образом не был готов отказаться ни от Торы, ни от веры отцов, ни от своего еврейства (ст. 11 – 21). Для него такой отказ был бы равносилен отказу от Христа и от Царства. Павел никогда не навязывал своей религии никому из тех, кого Бог посылал ему навстречу. Но и позволить противникам лишить себя того, что было его естественной и органичной частью, он тоже не желал. И потому он защищает своё право оставаться евреем, верным Торе и своему народу, даже перед представителями светской власти, которым, в сущности, не было до всего этого никакого дела. Можно и нужно отречься от себя ради Царства. Но тот, кто изменяет себе, потеряет и себя, и Царство.

Обвинители Павла, подобно обвинителям Христа, хотят с ним расправиться, прибегая к римской власти. Но тем самым они лишают себя морального права обвинять Павла в измене и сотрудничестве с язычниками, ведь они сами готовы не только идти на тесный контакт с языческими оккупантами, но и активно их поддерживать, лишь бы те помогли расправиться с неугодными соотечественниками. Для Павла же соблюдение римских законов не самоцель, но и не средство сведения счётов с оппонентами, а использование возможности распространять Благую Весть по всей империи.

Павел дважды держит речь перед Феликсом, сначала при судебном разбирательстве в его присутствии, а затем в приватной обстановке. Оба раза Феликс прерывает обсуждение, но если в первый раз после дипломатически выдержанной речи Павла Феликс обнаруживает намерение уклониться от вынесения обвинительного приговора и выдачи Павла на расправу, то во второй раз Феликс пришел в страх, услышав от узника слова обличения. Феликс не захотел не только изменить свои пути, но и попытаться понять мотивацию Павла, иначе бы он с самого начала отказался от надежды на получение взятки. У Феликса был реальный шанс расширить свои представления о мире и людях и начать новую жизнь, но он не захотел им воспользоваться.

Вряд ли иудейские старейшины действительно осуждали Павла за учение о воскресении мертвых. Как мы помним, этот вопрос уже один раз помог ему расстроить согласие обвинителей, и здесь можно заподозрить Павла в попытке использовать этот прием еще раз. Но, если всмотреться в ситуацию, все проблемы Павла возникают как раз из-за того, что он проповедует живого, воскресшего Христа. Никто бы не обиделся на Павла, если бы он проповедовал закон. В те времена было достаточно много людей, обратившихся из язычества к иудейской вере — так называемых прозелитов. Никто не требовал от них обязательного обрезания или точного исполнения Моисеева закона. Но Павел нес не закон, не обычаи, не предания, не религию, а Евангелие — весть о действительной, живой жизни с Тем, Кто выше Храма и Кто упраздняет различие между иудеями и язычниками.

Насколько искренен был Павел в своей защитительной речи? Нам сегодня может показаться, что, говоря о себе, апостол чего-то не договаривает. Он как бы всё время обходит стороной главный предмет своих разногласий с ортодоксальной Синагогой и её представителями. Они же обвиняют Павла в принадлежности к тому, что сами называют «назорейской партией» («назорейской ересью»).

Вряд ли, однако, Павел был неискренен, когда говорил то, что говорил. Он действительно продолжал ощущать и считать себя вполне ортодоксальным евреем. Для него его мессианизм, его верность воскресшему Христу была органичным продолжением той традиции, в которой он вырос. Эта традиция стала его, Павла, путём ко Христу.

Он никому своего пути не навязывал, но сам был в нём уверен. И эту уверенность демонстрировал всегда, в том числе и тогда, когда пришлось защищаться пред римским правосудием. Он, конечно, не скрывал своих расхождений с ортодоксальной Синагогой, но считал их вполне допустимыми. Назорейская партия, был убеждён апостол, имеет в яхвистской общине такое же право на существование, как любая из тогда бывших. И он не акцентирует своё внимание на особенностях своей партии. Он обращает внимание на то, что роднит его со всей еврейской общиной.

И здесь Павел выражает общее мнение первохристианской Церкви, которая считала себя частью не какой-то конкретной синагоги, а частью яхвистской общины, а значит, и Синагоги с большой буквы. Но именно так — с большой буквы. В Синагоге Церковь была чем-то совершенно новым и небывалым, но она в то же самое время была органичным продолжением яхвистской общины, а христианство — не менее органичным продолжением яхвизма. Именно яхвизма, а не иудаизма или каких-то его школ.

Хотя из иудейских школ первохристианская Церковь брала лучшее — она ведь, в отличие от Церкви более позднего периода, хотя бы II века, считала своей всю Традицию не только допленного яхвизма, но и иудаизма эпохи Второго Храма. Но в свете нового, мессианского откровения прежняя Традиция засияла новым светом и заиграла новыми гранями — в том числе и благодаря самому Павлу. Так осуществлялся на земле Божий план спасения — включая всё, что можно было спасти и преобразить.