Мысли вслух на 1 Тим 5:22-25

«Грехи одних видны всем уже сейчас, еще до наступления Суда, других — откроются позже. Так же и добрые дела: одни видны уже сейчас, а те, что нет, все равно не останутся незамеченными». Можно прочесть эти слова в переводе «Радостная весть», который представляется наиболее удачным в данном случае, и который наиболее точно и просто соответствует многим другим современным переводам (например, New American Standard или New Jerusalem). Но почему же и синодальный, и перевод Кассиана как-то затушевывают эту простую мысль: не только тайное зло станет явным, но и тайное добро не будет незамеченным?

В этом есть, конечно, определенный смысл, потому что вопрос не так прост. С одной стороны, мы должны признать, что и тайное добро станет явным, как прямо следует из слов Евангелия: «...ибо нет ничего скрытого, что не открылось бы, и тайного, чего не узнали бы» (Мф 10:26). Здесь нет условий на праведность того, что будет открыто. Нам могут указать на подобные смыслы в контексте: речь ведь идет о злых делах. О злых, да, перед этими словами — о злых, но сразу за ними — об открытии добра. А контекст по определению включает и текст, идущий после.

С другой стороны, мы должны признать, что проблема все-таки есть. Но в чем же она? Что смутило авторов двух величайших переводов, синодального и кассиановского?

Проблема эта – проблема бескорыстности делания добра. Если мы делаем добро тайно только потому, что абсолютно уверены, что при Последнем Суде это откроется и даст нам пред кем-то возвыситься, мы пропащие люди. Мы специально утрируем, чтобы сгустить краски, конечно, часто все гораздо мягче, но по сути именно так. И дело в том, что тайное добро является высочайшей добродетелью для общества независимо от того, что человек думает… Пусть даже человек не думает возвыситься перед кем-то, а просто надеется, что это что-то даст ему в том мире, как-то воздастся.

Это одна из важнейших идей, отталкивающих мыслящих людей от христианства - а, точнее, от христиан, которые по виду просто святые, а по сути у них одна мысль – моё собственное спасение. Но это именно всего лишь идея, а христианство – это не сборник идей. Пусть можно найти слова в Евангелии, прямо об этом говорящие - мы можем просто не понимать их смысла. О «том мире» нам многого знать не дано. Мы все небезгрешны и никогда не знаем, какая чаша перетянет, когда будут взвешиваться наши грехи и добродетели. Есть те грехи, которые мы не помним, не думаем о них, которые мы сотнями в неделю совершаем, а именно они и могут оказаться тем песком, который перетянет чашу весов.

Владыка Антоний рассказывает притчу о двух женщинах, которые пришли каяться. Одна совершила большой и страшный грех, другая ничего особого не совершала. И вот, духовник им говорит: «Пойдите, найдите камни по вашим грехам: ты, - говорит о первой, - найди большой и тяжелый, а ты, - второй, - много маленьких, - и принесите их сюда». Они это сделали. И тогда он говорит: а теперь отнесите и положите их на место. Первой легко было это сделать; второй - невозможно.

Так сколько мешков с песком мы тащим за своей спиной? Мы не знаем и не думаем даже об этом. Поэтому, возможно, открытие наших добрых дел – это малюсенький шанс нам не погибнуть. Все эти мысли напрочь разбивают сомнения скептиков. Но на самом деле, это даже не аргумент. А аргумент — вот он: «Так да воссияет свет ваш пред людьми, чтобы увидели они ваши добрые дела и прославили Отца вашего, Который на небесах» (Мф 5:16)

Слова о том, что раньше или позже всё тайное непременно станет явным, можно считать уже общим местом. И хотя сказаны они были Спасителем, сегодня под ними понимается обычно нечто совсем не то, о чём говорил Иисус, и на что, по-видимому, указывает вслед за Ним апостол. Сегодня речь обычно идёт о том, что, мол, история раньше или позже расставит всё по местам. В определённом смысле это, конечно, правда: порой даже сегодня делаются археологические открытия, которые проливают свет на тайны прошлого (чаще, надо признать, на преступления, чем на добрые дела). Вот только нам сегодня до людей, живших века, а иногда и тысячелетия назад, чаще всего, особого дела нет, так же, как и до их преступлений. В этом смысле можно было бы сказать, что их злые дела так и остались тайной, равно, впрочем, как и добрые, к которым, надо признать, падший человек всегда проявляет куда меньше интереса. Но Иисус, как и Павел, наверняка имел в виду нечто иное, и речь явно идёт не о «суде народа» или «суде истории». Ведь для Иисуса, как и для Павла, на первом месте всегда было Царство и его история. А в Царстве свои законы, отличающиеся от законов непреображённого мира. Здесь становится видимым то, что в непреображённом мире остаётся скрытым. В непреображённом мире можно быть подлецом, мерзавцем или негодяем, сохраняя при этом вполне благопристойную внешность. В Царстве такое невозможно: ведь тут субстанция полностью подвластна духу, и тело тут не может скрыть духовного качества человека, подобно тому, как это происходит в непреображённом мире, материя которого достаточно инертна для того, чтобы не отображать каждую перемену духовного состояния человека. А поскольку история развивается так, что Царство раньше или позже, раскрывшись до конца, захватит весь мир, преобразив его и сделав своей частью, то раньше или позже каждому придётся оказаться в положении человека, который не может скрыть ничего. Конечно, это относится не только к злым делам, но и к добрым тоже. Но добрые дела, становясь частью Царства сразу же по совершении, действительно могут оказаться известны всем, имеющим отношение к Царству, раньше, чем дела злые, которые, вполне вероятно, обнаружатся лишь в день Суда. Однако скрыть навсегда не получится никакое дело. Ни доброе, ни злое.

«Грехи одних видны всем уже сейчас, еще до наступления Суда, других — откроются позже. Так же и добрые дела: одни видны уже сейчас, а те, что нет, все равно не останутся незамеченными». Можно прочесть эти слова в переводе «Радостная весть», который представляется наиболее удачным в данном случае, и который наиболее точно и просто соответствует многим другим современным переводам (например, New American Standard или New Jerusalem). Но почему же и синодальный, и перевод Кассиана как-то затушевывают эту простую мысль: не только тайное зло станет явным, но и тайное добро не будет незамеченным?

В этом есть, конечно, определенный смысл, потому что вопрос не так прост. С одной стороны, мы должны признать, что и тайное добро станет явным, как прямо следует из слов Евангелия: «...ибо нет ничего скрытого, что не открылось бы, и тайного, чего не узнали бы» (Мф 10:26). Здесь нет условий на праведность того, что будет открыто. Нам могут указать на подобные смыслы в контексте: речь ведь идет о злых делах. О злых, да, перед этими словами — о злых, но сразу за ними — об открытии добра. А контекст по определению включает и текст, идущий после.

С другой стороны, мы должны признать, что проблема все-таки есть. Но в чем же она? Что смутило авторов двух величайших переводов, синодального и кассиановского?

Проблема эта – проблема бескорыстности делания добра. Если мы делаем добро тайно только потому, что абсолютно уверены, что при Последнем Суде это откроется и даст нам пред кем-то возвыситься, мы пропащие люди. Мы специально утрируем, чтобы сгустить краски, конечно, часто все гораздо мягче, но по сути именно так. И дело в том, что тайное добро является высочайшей добродетелью для общества независимо от того, что человек думает… Пусть даже человек не думает возвыситься перед кем-то, а просто надеется, что это что-то даст ему в том мире, как-то воздастся.

Это одна из важнейших идей, отталкивающих мыслящих людей от христианства - а, точнее, от христиан, которые по виду просто святые, а по сути у них одна мысль – моё собственное спасение. Но это именно всего лишь идея, а христианство – это не сборник идей. Пусть можно найти слова в Евангелии, прямо об этом говорящие - мы можем просто не понимать их смысла. О «том мире» нам многого знать не дано. Мы все небезгрешны и никогда не знаем, какая чаша перетянет, когда будут взвешиваться наши грехи и добродетели. Есть те грехи, которые мы не помним, не думаем о них, которые мы сотнями в неделю совершаем, а именно они и могут оказаться тем песком, который перетянет чашу весов.

Владыка Антоний рассказывает притчу о двух женщинах, которые пришли каяться. Одна совершила большой и страшный грех, другая ничего особого не совершала. И вот, духовник им говорит: «Пойдите, найдите камни по вашим грехам: ты, - говорит о первой, - найди большой и тяжелый, а ты, - второй, - много маленьких, - и принесите их сюда». Они это сделали. И тогда он говорит: а теперь отнесите и положите их на место. Первой легко было это сделать; второй - невозможно.

Так сколько мешков с песком мы тащим за своей спиной? Мы не знаем и не думаем даже об этом. Поэтому, возможно, открытие наших добрых дел – это малюсенький шанс нам не погибнуть. Все эти мысли напрочь разбивают сомнения скептиков. Но на самом деле, это даже не аргумент. А аргумент — вот он: «Так да воссияет свет ваш пред людьми, чтобы увидели они ваши добрые дела и прославили Отца вашего, Который на небесах» (Мф 5:16)

Обращаясь к теме общественных отношений, Павел особо подчёркивает, что единство веры не должно становиться поводом для недобросовестности, когда дело касается социальных обязательств (ст. 1 – 4). Очевидно, христиане, имевшие в собственности рабов-христиан, обращались с ними не так, как обычно обращаются с рабами, а как с братьями, и не исключено, что некоторые из этих рабов начинали думать, что такое обращение даёт им право пренебрегать теми обязанностями, которые накладывало на них их положение. Апостол же, как видно, был решительным противником подобного поведения. Он не считает, что единство веры и общая духовная жизнь освобождает человека от той ответственности, которую он несёт как член общества; он лишь требовал, чтобы исполнение человеком общественных обязанностей не противоречило Торе и не разрушало духовную жизнь христианина.

Однако для Павла такое злоупотребление духовными отношениями оказывается лишь частным случаем иной, более общей духовной проблемы: использования духовных отношений и духовной жизни вообще для извлечения выгоды и для достижения тех или иных целей мира сего. Подобного рода практику апостол определяет, как «сребролюбие», которое он решительно осуждает (ст. 9 – 10). И дело тут, как видно, не в том, что приобретение земных благ является злом само по себе, и даже не только в том, что злоупотребление духовными отношениями неизбежно сопровождается нарушением Торы, а в том, что такое поведение предполагает разрушение системы приоритетов, необходимых для жизни в Царстве, о которой совершенно ясно говорил Сам Спаситель: вначале Царство, а затем — всё остальное, оно «приложится». Во всяком же ином случае ищущий Царства теряет его.

Практически это означает то, о чём пишет Павел Тимофею: человеку нечего приобретать и копить здесь; в нашем, ещё не преображённом мире нет ничего такого, что имело бы ценность само по себе, всё здешнее является лишь средством для обретения Царства и для свидетельства о нём. Если человеку есть, чем жить, этого ему достаточно для решения главной задачи христианина; искать большего означает отвлекаться от главного ради второстепенного, от цели ради средства (ст. 6 – 8). И Павел призывает Тимофея не забывать о главном и не позволять забывать о нём другим с тем, чтобы Царство оставалось для каждого христианина целью и смыслом его жизни.

Весь сегодняшний отрывок из послания к Тимофею как бы разворачивается из шестого стиха. Будь благочестив и доволен. Казалось бы, простой совет, подтверждаемый советами вереницы врачей, но как он сложен для исполнения. Быть довольным - это такая большая редкость, что встретить человека действительно довольного своей жизнью и тем, что у него есть - редкий и счастливый случай. Еда, одежда, крыша над головой, здоровье собственное и близких, возможность работать – вот и все, что нужно, говорит нам Павел. Чем можно быть недовольным, если все это есть?

Что имеет в виду апостол, говоря, что быть благочестивым и довольным — большое благо для верных? И легко ли это? На первый взгляд может показаться, что не так уж и сложно. Людей благочестивых (по крайней мере, внешне) и при этом весьма довольных в религиозной среде более, чем достаточно. Вот только довольны они обычно, главным образом, собой и своим благочестием. Едва ли Павел имел в виду что-нибудь подобное, иначе, скорее всего, его фраза звучала бы чуть иначе: великое приобретение быть благочестивым и самодовольным. Ничего такого, однако, апостол не говорил. Между тем, легко и без труда падшему человеку удаётся быть всегда довольным только самим собой. Конечно, и тут иногда приходится постараться, но такие усилия обычно бывают человеку лишь в радость. А вот быть довольным не собой, а кем-нибудь или чем-нибудь другим нам если и удаётся, то лишь на некоторое время. Тогда встаёт естественный вопрос: как же и чем можем мы быть довольны всегда? И при чём тут благочестие? Конечно, если понимать его в смысле сугубо религиозном, оно действительно оказывается ни при чём. Более того: именно самодовольство религиозного характера, когда человек с гордостью и самодовольством смотрит на своё благочестие и гордится им, Спаситель осуждает совершенно однозначно (достаточно вспомнить притчу о мытаре и фарисее). В некотором смысле такое «благочестивое» религиозное самодовольство можно считать прямой противоположностью тому, о чём говорит Павел (хотя внешние его проявления порой напоминают проявления истинного смирения и благочестия). А для настоящего довольства, по-видимому, всё же нужно именно настоящее смирение. Равно, впрочем, как и для настоящего, собственно духовного, а не религиозного благочестия. В самом деле, настоящее смирение ведь предполагает, прежде всего, отказ от своей воли и полное предание себя в волю Божию. Это не значит, конечно, что все причины для недовольства (нередко, кстати, вполне обоснованного) из нашей жизни исчезнут, но, во всяком случае, они уже не будут определять наше духовное состояние: ведь теперь это дело в первую очередь Божие, а уж потом наше. Единственной причиной для недовольства при таком положении дел могут для нас быть лишь наши грехи, которые мешают нам идти путём праведности. Но и это, с Божьей помощью, поправимо.

Что означают слова апостола «быть благочестивым и довольным»? Быть довольным чем? Собственным благочестием? Окружающими? Всем на свете? И что такое, собственно, благочестие? Соответствующее греческое слово, так же, как и то еврейское, которое оно подразумевает, означает, в первую очередь, то, что мы называем иногда богобоязненностью.

Конечно, и Бога можно бояться по разным причинам. Многие боятся Его лишь из страха наказания, прижизненного или посмертного. Соответствующее же греческое слово предполагает скорее то, что мы назвали бы сегодня священным трепетом, тем трепетом, который вызывает не страх наказания, а присутствие Кого-то бесконечно высшего и лучшего всякого, даже самого прекрасного человека, Который к тому же ещё и любит нас так, как никто из людей, при том, что мы такой любви вовсе не заслуживаем (в присутствии Бога это становится особенно очевидно).

Не случайно греческому слову, переводимому, как «благочестие», соответствует еврейское, по смыслу связанное с понятием милосердной любви, такой любви, которая всегда готова сделать для человека больше, чем он заслуживает. Без такой любви Бога к человеку никакой надежды на спасение ни у кого из нас не было бы, а без нашей ответной любви к Нему Царство для нас закрылось бы навсегда.

Такое благочестие, неотделимое от любви и священного трепета, можно считать основой духовной жизни. Но ничего подобного никто из людей не в состоянии будет ни обрести, ни сохранить, если его жизнь будет сопровождать постоянное недовольство. Соответствующее греческое слово означает «самодостаточность».

Речь идёт не о такой самодостаточности, когда человеку оказывается не нужен никто, кроме «себя, любимого»: ни Бог, ни люди. Речь об умении довольствоваться тем, что имеешь, не придавая этому особого значения, о том, что в другом своём послании апостол выразил словами «умею жить в богатстве, умею и в бедности».

Такой навык и до прихода в мир Христа считался необходимым условием праведной жизни, иначе праведность человека оказалась бы в зависимости от его материального положения. Для христианской жизни же это было тем более необходимо: ведь тут во всяком случае и положении на первом месте должно было быть Царство, а уж потом всё остальное. Так апостол в двух словах описывает всё необходимое для христианской жизни и для спасения.

Павел говорит о жадности, о стремлении к наживе и богатству как об одной из серьёзнейших духовных проблем. Собственно, об этом же говорит и Спаситель, напоминая, что служить одновременно Богу и мамоне не получится. И дело тут не только в том, что стремление к наживе и к богатству зачастую заставляет человека нарушать целый ряд данных Богом заповедей. Дело ещё и в том, что человек, сделавший богатство и наживу целью жизни, приобретает довольно своеобразный взгляд на окружающих. Его окружают не ближние, а конкуренты.

Или компаньоны, но сути дела это не меняет: разделение окружающих на компаньонов и конкурентов принципиально не изменяет ни общей картины мира, ни отношения к окружающим. И тот или иной общественный строй, то или иное социальное устройство ничего тут сами по себе не определяют. Павел, например, призывает рабов относиться к своим хозяевам именно как к хозяевам, даже тогда, когда они христиане, и даже вдвойне так, как к хозяевам. Ведь, когда относишься к человеку, как к брату, то уже не воспринимаешь его ни как конкурента, ни как «угнетателя». А классовая борьба ведь и есть по сути не что иное, как конкуренция, только коллективная и опирающаяся на большие массы людей.

При по-настоящему братских отношениях она становится невозможной — не потому, что все социальные проблемы разом решаются или все противоречия исчезают, а потому, что при таких отношениях их можно решить вне традиционной парадигмы «компаньоны – конкуренты». Вот к этому, собственно, и призывает апостол христиан, и Тимофею советует воспитывать своих единоверцев именно в таком духе. И не потому даже, что альтернативой практически всегда оказывается социальная борьба, раньше или позже неизбежно приводящая к войне и кровопролитию, а потому, что во всяком другом случае человек становится служителем мамоны, а не Бога.

Конечно, есть некий необходимый объём того, что сегодня мы назвали бы социальными благами, без которого не прожить, с этим Павел не спорит. Он говорит лишь о том, что не стоит гоняться за большим, за тем, без чего вполне можно обойтись, но не хочется обходиться потому, что другие, те, кто богаче, могут себе это позволить. Человеку, вставшему на духовный путь, и уж тем более на путь христианский, нельзя гоняться за богатством, не потому, что оно губительно как таковое, а потому, что, гоняясь за ним, невозможно идти за Богом, о чём и напоминает апостол Тимофею.

Что имеет в виду апостол, говоря о любви к деньгам («сребролюбии»), из-за которого многие уклонились от веры и получили в жизни немало проблем? Вряд ли, конечно, речь идёт о том, что кто-то буквально торговал своими убеждениями. Скорее, речь о другом: о материальном благополучии, которое становится самоцелью. Собственно, ещё Сам Спаситель говорил о том, что Богу и маммоне одновременно служить не получится. Но неужели сказанного было недостаточно, и среди христиан даже в первых поколениях находились желающие попробовать?

Вряд ли, конечно, кто-то стал бы ставить на себе такой эксперимент в здравом уме и в твёрдой памяти. Проблема в другом: нередко он происходит сам собой. По-видимому, хозяйственная жизнь, экономика вообще представляет собой самоорганизующуюся систему, которая имеет тенденцию захватывать человека и подчинять своим законам. А в падшем мире она мало того, что постоянно даёт сбои, так ещё к тому же и полностью подавляет свободу человека, если только человек этот позволяет ей получить власть над своей душой.

Конечно, апостол отнюдь не призывает к поголовной нищете, он говорит лишь об ограничении потребностей неким разумным пределом, дальше которого двигаться не стоит. Но в том-то и дело, что человек, чья душа уже попала под власть того, что Иисус называет маммоной, остановиться не в состоянии. Сегодня в мире много говорят о наркотиках, но при взгляде на современный мир (особенно на ту его часть, которую мы традиционно называем христианской) становится очевидно, что главным наркотиком для него стали деньги. Они, как наркотик, нужны ему уже не для какой-то определённой цели, а сами по себе.

Но то, что сегодня стало слишком очевидно, в той или иной степени падшему миру было свойственно во все времена. Свойственно как отдельным людям, так и целым сообществам. И даже Церковь в своей истории оказалась, увы, от этого отнюдь не свободна. При том, что дело тут даже и не в богатстве как таковом, а в том, определяет ли оно (или, вернее, желание его сохранить и удержать) всю жизнь человека или общества. Если да, то о Царстве действительно можно забыть. Даже если всё оправдывается (как это нередко случалось и случается в церковной жизни) ссылками на благо Церкви и на необходимость решения стоящих перед ней задач и проблем. Ведь единственная задача как Церкви, так и каждого отдельного христианина — свидетельство о Христе и о Царстве. Если этого нет, не нужны и не важны никакие задачи. Даже самые значимые и масштабные.

Павел высоко ставит служение пресвитеров-старейшин, особенно тех, кто несёт «служение слова» — служение учителя-раввина. Такие люди вообще нередко становились членами совета старейшин: ведь служение учителя было связано не только с изучением священных книг и с обучением этому. Главным смыслом служения учителя было обретение опыта жизни соответственно внутренней Торе, а также опыта, связанного с процессом выстраивания самой внутренней Торы.

Это была очень серьёзная и напряжённая духовная работа: человеку, который хотел обрести внутреннюю Тору и научиться жить в соответствии с ней, надо было прежде всего осознать себя и свои интенции, а затем научиться так же осознанно своими интенциями управлять.

Мало того: настоящий учитель должен был быть готов поделиться своим опытом жизни в Торе и пути Торы с каждым желающим учиться, а значит, он всегда должен был быть открыт для общения и для любых вопросов, связанных с духовной жизнью и духовным путём. Такое служение было далеко не простым, а опыт его для Церкви был поистине бесценным — оттого-то нередко учителя и становились членами совета старейшин, иногда в возрасте сравнительно молодом, как и сам Тимофей.

Естественно, что такой учитель, будучи всё время на виду и ведя при этом напряжённую внутреннюю жизнь, легко мог стать жертвой клеветы или оговора — ведь тут невозможно быть для всех хорошим и всем нравиться. Недовольные могли появиться легко и появлялись быстро, но к их свидетельствам Павел призывает Тимофея относиться критически. Оно и понятно: любое обвинение, если только оно было истинным, свидетельствовало фактически о непригодности учителя для его служения.

Отстранение же от служения для многих было равнозначно духовной смерти. Вот апостол и советует всякое обвинение против пресвитера, и особенно пресвитера-учителя, рассматривать так, как предписывает Тора рассматривать обвинения, по которым возможно вынесение смертного приговора. Тора требует, чтобы в таких случаях обвинение подтверждалось бы, как минимум, двумя свидетелями, свидетельство которых после подробного рассмотрения и перекрёстного допроса свидетелей подтверждалось бы со всей несомненностью и очевидностью. И Павел распространяет это правило на всякого пресвитера, а особенно на пресвитера-учителя: ведь ответственность на тех, кто принимает решение касательно их самих и их служения, не меньше, чем на тех, кто утверждает смертный приговор.

Возвращаясь к теме пресвитерства и возложения рук, Павел призывает Тимофея к особой осторожности в том, что касается обвинений, выдвигаемых против пресвитеров (ст. 17 – 20), равно как и к осмотрительности относительно возложения рук (ст. 22). Эти наставления не случайны, они связаны с самой сутью отношений, связывающих между собой членов церковной общины. Церковь состоит из ищущих Царства и живущих в нём, но мера укоренённости в новой жизни у каждого своя. До конца времён никто из христиан не может быть абсолютно уверен в своём спасении, так же, как не может полностью освободиться от власти греха, с которым приходится вести постоянную борьбу как отдельным членам Церкви, так и церковным общинам, из которых Церковь, собственно, и состоит.

В известном смысле, каждого из христиан всегда есть в чём обвинить и есть в чём уличить, ведь полная свобода от греха и для членов Церкви ещё впереди. А пока идёт война с силами тьмы — Церкви в целом и с собственными грехами — каждого из христиан, особенно заметными оказываются преткновения, срывы и провалы тех, кто наиболее заметен, кто чаще и дольше всех оказывается на виду, как, к примеру, упоминаемые апостолом пресвитеры, трудящиеся «в слове и в учении» (ст. 17). Потому-то тут особенно важна осторожность в суждении и в осуждении. Павел не случайно требует, чтобы выдвинутые против пресвитеров обвинения принимались лишь в том случае, если их подтверждают не менее двух свидетелей (ст. 19).

Такая процедура предписана Торой для случаев, когда обвинение предполагает возможность вынесения судом смертного приговора (Втор. 17 : 6). Как видно, на обвинения, выдвигаемые против пресвитеров, апостол сморит, как на обвинения, заслуживающие смерти. Конечно, в данном случае речь шла не о смертной казни, а, скорее, о возможном отлучении, но дело было не только в нём, дело было, прежде всего, в том, что пресвитер, сознательно совершающий нечто, профанирующее его служение, теряет Царство и те дары, которые получил во время возложения рук. Потому-то и было принципиально важно понять, идёт ли речь в каждом конкретном случае о грехе невольном, который практически неизбежен для каждого, какими бы духовными дарами ни обладал служитель, или о грехе сознательном, после которого служитель служителем быть перестаёт. И дело не только в том, что ошибка в определении могла обернуться чудовищной несправедливостью для обвиняемого. Дело в том, что ложное обвинение в данном случае разрушает то духовное пространство, пространство Царства, внутри которого только и может существовать Церковь. Конечно, церковная община, где произошла такая несправедливость, может внешне продолжать своё существование, но то, что составляет основание Церкви, она неизбежно утратит. Останется лишь видимость, которая, конечно, иногда может обмануть ищущих, но которая никогда не сможет дать им того, что обещает. И Павел предостерегает Тимофея от совершения этой страшной ошибки, ошибки, которая может разрушить Церковь, лишив верных Царства.

Апостол Павел наставляет своего ученика, называя его при этом «человеком Божиим». Но разве Божьему человеку нужны наставления? Нужны. Наша принадлежность Богу начинается с маленького семечка и растет. Питается этот рост благодатью, посылаемой от Бога, и именно так в нашу жизнь входят и умножаются правда, благочестие, вера, любовь, терпение, кротость. Но все это подобно тому, как происходит наша учеба в школе: знания нам подаются от учителей, но нам необходимо преуспевать, чтобы знания становились нашими. Вот Павел и говорит о преуспевании, о принятии, о нацеленности на благодатные дары, о сердечном труде (подвиге) веры, о постоянном осознании этой жизни здесь и сейчас как начала жизни вечной.

Наставляя Тимофея, апостол Павел в сегодняшнем отрывке употребляет очень характерное выражение. Синодальный перевод, к сожалению, неточно передает его как «держись вечной жизни». Славянское же «емлися за вечную жизнь» ближе соответствует греческому оригиналу: «ухватись, держись за вечную жизнь, к которой ты призван». Апостол говорит о том, что вера, дарованная нам Господом Иисусом, может быть опорой, держась за которую только и можно выплыть из бездны ада и смерти. Важно, что этот отрывок мы читаем, завершая празднование Рождества Христова. В одном тексте, посвященном Сретению, преп. Косма Маюмский очень образно выражает эту мысль. Он вкладывает в уста Младенца Иисуса слова о старце Симеоне Богоприимце: «Не старец Меня держит, но Я держу его, ибо у Меня просит отпущения». Принимая Младенца Иисуса, мы удивительным образом обретаем в Нем не ношу, которую мы призваны нести, но опору, за которую нам следует держаться.

Завершая своё послание Тимофею, Павел напоминает своему ученику о главной задаче служителя Церкви, которая, впрочем, является главной и для всякого христианина вообще: задаче свидетельства о Царстве с тем, чтобы мир его увидел, и каждый ищущий новой жизни знал бы, где её искать (ст. 11 – 16). Возвращаясь же к теме богатства, апостол, дополняя сказанное прежде, отнюдь не закрывает перед богатыми дверь в Царство, как не закрывал её и Сам Спаситель, говоривший, что богатому войти в Царство трудно, но никогда не утверждавший, что это невозможно. Апостол же, как видно, разъясняет, в чём заключается трудность: чтобы обрести Царство, богатому необходимо перестать думать о своём богатстве, как о чём-то таком, на что он может опираться в своей жизни (ст. 17 – 19). И дело тут не только в том, что, умирая, самый богатый и влиятельный человек в мире сможет взять с собой богатства не больше, чем нищий, всю жизнь проживший подаянием. Это понимали и об этом говорили многие задолго до прихода в мир Спасителя.

Дело, прежде всего, в том, на чём сосредоточено духовное внимание богача, к чему устремлена его воля, или, выражаясь евангельскими словами, где находится его сокровище и его сердце. Богатство действительно даёт опору и власть в нашем преображающемся мире, однако даёт оно их именно постольку, поскольку мир ещё не преображён. И привычка полагаться на такую опору, равно как и пользоваться такой властью, может сыграть дурную шутку с обладателем богатства, когда дело дойдёт до духовной жизни в собственном смысле слова, до жизни в Царстве и тех отношений, которые её определяют. Соприкоснувшись с Царством, каждый обнаруживает свою неготовность и несостоятельность, но человеку, которому уже приходилось переживать нечто подобное, человеку, имеющему соответствующий опыт, легче пройти через сопровождающее обычно такое переживание неизбежное для падшей человеческой природы разочарование, а быть может, и обиду. Между тем, и разочарование, и обида, не будучи фатальными сами по себе, легко могут затянуться и стать, как минимум, серьёзным тормозом на духовном пути, а как максимум — вообще отвратить человека от Царства и от духовной жизни. И Павел предостерегает богатых от этой ошибки, ошибки, которая может стоить им Царства и вечной жизни.

Завершая свое письмо к Тимофею, свое завещание, апостол Павел призывает ученика «соблюсти заповедь». Он не уточняет, какую, потому что для него очевидно, что заповедь — одна. Ее можно выразить разными способами, можно говорить о любви друг к другу, о любви к Богу и к ближнему, о добром исповедании (подобном исповеданию Христа перед Пилатом)... Так или иначе, это — жить, жить настоящей христианской жизнью («не я, но Христос во мне»), жить в постоянном общении с Богом, жить силой Святого Духа. И такая жизнь простирается за пределы земной жизни, к явлению Господа Иисуса Христа, когда откроется вся полнота Царства Того, Кто есть «Царь царствующих и Господь господствующих», о чем говорил и сам Иисус.