Мысли вслух на Мф 26:6-16

Совершенно очевидно, что главное в Евангельском тексте, который мы читаем в эти дни — сами события, о которых ведут речь евангелисты. Они рассказывают нам о них не для того, чтобы мы насладились литературным стилем или вникли в глубину мыслей и оценок. События Страстной седмицы, как никакие другие, важно именно увидеть.

Символ веры, исполненный глубины и выражающий невыразимые тайны Божии, говоря о Страстях, дает несколько неожиданное и очень конкретное указание: «распятого за нас при Понтии Пилате». Зачем? При чем здесь Пилат? Это упоминание необходимо, чтобы мы помнили, что Страдание Господа Иисуса Христа за нас — не абстрактно-богословская категория, а реальные события, происшедшие в определенное время в определенном месте.

Когда мы вспоминаем предательство Иуды, помазание миром на вечери в Вифании и невольное пророчество Каиафы, мы, до некоторой степени сами становимся не только зрителями, но и участниками этих событий. Ведь видя Крестный Путь Христа, нельзя не думать о том, что все это Господь претерпевает из-за нас, вместо нас и ради нас.

Владыка Антоний митрополит Сурожский весной 1977 года произнес проповедь в Страстную среду. И в этой проповеди прозвучала такая притча. «Одного подвижника спросили, как может он жить с такой радостью в душе, с такой надеждой, когда знает себя грешником? И он ответил: Когда я предстану пред Богом, Он меня спросит: Умел ли ты Меня любить всей душой твоей, всем помышлением, всей крепостью твоей, всей жизнью?.. И я отвечу: Нет, Господи!.. И Он меня спросит: Но поучался ли ты тому, что могло тебя спасти, читал ли ты Мое слово, слушал ли наставления святых?.. И я Ему отвечу: Нет, Господи!.. И Он тогда меня спросит: Но старался ли ты хоть сколько-нибудь прожить достойно своего хотя бы человеческого звания?.. И я отвечу: Нет, Господи!.. И тогда Господь с жалостью посмотрит на мое скорбное лицо, заглянет в сокрушенность моего сердца и скажет: В одном ты был хорош – ты остался правдив до конца: войди в покой Мой!..»

Подумаем сегодня об Иуде. Подумаем о себе. Мы ничуть не лучше его. Мы столько раз предавали Господа. Будем хотя бы сегодня правдивы, правдивы до конца. Разве то, что мы живем в тепле и уюте, когда на улицах люди, которым нечего есть, которым плохо до предела, разве это не предательство? И не за тридцать сребреников. Почувствуем к Иуде жалость, если не нежность и любовь. Разделим трагедию этого бедного, маленького человека. Поймем, как низко мы пали. Не перед миром, нет. Мы ведь призваны в число ближайших учеников, и нам мир уже не мерило. Перед Ним мы пали, мы Его недостойны, а Он все равно любит нас и до конца надеется спасти. Как Он хотел спасти Иуду. Да, именно так толкуют некоторые современные богословы поданный Иуде кусок. И нам подается этот кусок как зов любви, готовой все простить, только одумаемся, пока есть еще время…

Как шёл Иуда к своему предательству? Что заставило его сделать решительный шаг? Евангелист упоминает, что шаг этот Иуда сделал после истории с омовением Иисуса неизвестной по имени женщиной драгоценным маслом. Это возмутило не одного Иуду: удивлялись и негодовали и другие Его ученики. Не все они были бедняками, но все исповедовали традиционную для религиозных кругов бережливость и все осуждали роскошь, свойственную аристократии, которую эти люди (порой небезосновательно) считали рассадником неверия и нечестия.

Поступок женщины вызвал у них неприятие: пустые траты, расточительство и роскошество никак не могли быть им симпатичны. Иисус же между тем одобряет поступок женщины, говоря загадочные в тот момент для апостолов слова о том, что своим поступком она как бы уже готовила Его к грядущему вскоре погребению: при погребении тело покойного мазали обычно особыми ароматическими маслами. Трудно сказать, какие выводы сделали ученики из слов своего Учителя, но очевидно, что они Ему поверили.

Все, кроме Иуды. Иуда не поверил: он лишь укрепился в мысли, которая, судя по всему, давно его терзала: в мысли о том, что его Учитель — не тот, кого он ждал. Мессия, согласно широко распространённым в те времена в народе представлениям, должен был быть не только великим вождём, который положит конец власти язычников, Он должен был быть также образцом религиозного благочестия, как понимали его и вполне благонамеренные, политически умеренные фарисеи, и воинствующие, всегда готовые к бунту против риской власти зелоты.

С точки зрения этого традиционного благочестия поступок Иисуса благочестивым никак не выглядел. Ученикам приходилось выбирать между своими представлениями о благочестии и доверием к Учителю. Каждый из них сделал свой выбор. Одиннадцать остались верны, один оказался предателем. Почему, казалось бы, просто не отойти в сторону? Иуда, вероятно, был зелотом: это может быть одним из возможных объяснений. Он стоял на крайних позициях и готов был идти до конца.

Возможно и другое: у Иуды просто не хватило сил пережить разрушение своей традиционной религиозности, своих представлений о благочестии. Оно и неудивительно: он ведь уже не доверяет Иисусу, и опираться ему теперь не на что и не на кого. Остаётся лишь собственная религиозность, которую он готов был защищать любой ценой. Даже ценой предательства, которое отняло у него ту жизнь, которая могла бы стать для него спасением.

В сегодняшнем отрывке из Евангелия от Матфея поражают две вещи. Во-первых, то, что Иуда Искариот, задумавший предать Иисуса, пришел к первосвященникам, не зная, какое вознаграждение они дадут. Им двигало не только желание денег, а точнее, какой-то определенной суммы, но и что-то другое. Кто знает, что это было? Непринятие учения Христа и понимание, что собственное сердце закрыто от Учителя? Может быть, досада на то, что Мессия не хочет завоевывать власть силой, а значит, на то, что сам Иуда не может повоевать, поддерживая Его? Нам остается только гадать, но одно понятно, что в тот момент все собралось в один большой ком, который стоило только легонько подтолкнуть… И немаленькая сумма — тридцать сребренников (впоследствии на них купили кусок земли, см. Мф 27:3-7) играет роль этого толчка. И вторая вещь, которая удивляет в рассказе о тайной вечере — это то, что Иисус практически напрямую говорит о том, кто Его предаст. Любой, казалось бы, мог проследить, чья рука в данный момент в блюде и попробовать остановить злодея. Да и сам Иуда, поняв, что Иисус все знает, мог бы остановиться. Но ком уже не просто катится, он летит с горы, совершая написанное пророками.

Сегодняшнее чтение включает описание и предательства Иуды, и Тайной Вечери, которая была не чем иным, как Пасхальным седером — ритуальной трапезой, совершаемой во время праздника еврейской Пасхи. Но сквозной темой отрывка оказывается тема предательства: уже в первых стихах евангелист упоминает о готовящемся аресте и казни Спасителя (ст. 3–5), о которой прекрасно знает и Сам Иисус (ст. 1–2). Рассказ об омовении ног (ст. 6–12) евангелист излагает как эпизод, непосредственно связанный с предательством Иуды (ст. 14–16). И даже при описании Тайной Вечери тема предательства оказывается центральной, о нём говорит Иисус (ст.21, 23–24), его опасаются, как бы не будучи уверены в себе, ученики (ст. 22), а самым драматичным моментом этого описания становится диалог между Иисусом и Его предателем (ст. 23–25).

По-видимому, евангелист видел в факте предательства Иуды нечто важное не только для самих апостолов, но и для каждого, кому было адресовано его евангелие, иначе такое внимание к фигуре, мягко говоря, весьма одиозной едва ли было бы объяснимо. Очевидно, священному автору важно было показать причины того, что произошло. Не случайно он связывает решение Иуды предать Учителя с событием, вызвавшим вопросы не только у Иуды, но и у других учеников — с помазанием Иисуса миром. Это действительно могло показаться многим излишней роскошью, к которой в религиозных кругах Иудеи всегда относились насторожённо и с осуждением, противопоставляя свою среду среде аристократической, где показная, часто вызывающая роскошь была делом обычным. По мнению большинства окружающих, Иисус, конечно, не должен был позволять женщине делать то, что она сделала (ст. 8–9). Не удивительно, что и ученики Иисуса недоумевали, ведь все они были детьми своего времени и своей среды.

Но недоумевали многие, а на предательство решился один Иуда. Что же заставило его решиться? Ответ на этот вопрос нетрудно найти в описании Тайной Вечери: Иисус говорит о предательстве, и апостолы, совсем не уверенные в себе, с испугом и надеждой спрашивают: не я ли? Такая реакция вполне понятна и объяснима; необъяснимым, на первый взгляд, оказывается лишь вопрос самого предателя: не я ли? Впрочем, одно вполне естественное объяснение напрашивается само собой: Иуда проверяет Иисуса. Сможет ли этот Учитель, видящий сердца людей, узнать того, кто замыслил выдать Его властям? Но тогда становится ясно и другое: решиться на такую проверку мог лишь тот, в чьём сердце сомнение поселилось уже давно, и теперь он хочет лишь убедиться в своей правоте. И тут реальность открывается ему такой, какая она есть: он получает доказательство, что Учитель знает. Знает — и не прогоняет его вон. Даёт последний шанс, шанс перестать быть предателем. Шанс раскаяться. Но для такого раскаяния Иуде надо было полюбить Иисуса — не как вождя, лидера движения, даже не как Мессию, а просто как человека. Тогда, наверное, он не возмущался бы так и не осудил бы женщину, помазавшую Иисусу ноги. Но такой любви к Иисусу у Иуды не было. И тогда он становится предателем — предателем Учителя и предателем Царства.

С этого момента повествование Евангелия начинает неуклонно двигаться к своему смысловому центру — к истории смерти и Воскресения Иисуса. Эти события всегда понимались христианами, как осуществление нового жертвоприношения, которое Христос совершает за весь мир. Слово «жертва» давно уже вышло из употребления в живом языке в своем изначальном, религиозном смысле. Однако, трудность заключается не только в древних религиозных реалиях, но и в самом характере этой самоотдачи. Христос отдает Себя как бы в ответ на жест ученицы, вылившей на Него драгоценное ароматное масло. Для постороннего наблюдателя (которого здесь представляет Иуда) отдать самое ценное для другого — абсурд и дикость. Его больше удовлетворила бы «жертва» милостыни нищим, когда отдается ничтожно малая часть того, что имеешь. Отдать все, отдать себя — реальность, «запредельная» для Иуды и, наверное, для многих из нас. Но еще большая тайна — в том, что страдающий и гибнущий Христос становится для учеников хлебом и вином — пищей, питающей их жизнь, которая теперь неразрывно связана с Учителем.

Символически помазанный благовониями еще до Своего погребения, Господь в ночь перед смертью, на пасхальной вечери, в хлебе и вине отдает Самого Себя в пищу ученикам. Так Он показывает им и нам, что Его смерть — не случайна и не напрасна. Еще во время Своего общественного служения Он говорит ученикам страшные слова, смутившие многих следовавших за Ним: «Кто будет есть (буквально — грызть, жевать — очень выразительный глагол) Мою плоть и пить Мою кровь, тот будет во Мне, а Я — в нем». Его воплощенность, Его телесность стала неразрывной связью Бога и человека, и в эту последнюю ночь участниками этой связи становятся ученики, принимая в хлебе и вине божество и новое человечество Христа.

Первоначально вождям народа неудобно расправляться с Иисусом в праздник. Но вот, Иуда готов выдать Его в любой удобный момент, и недруги Христа уже не думают ни о возможности народных волнений, ни об осквернении праздника расправой. «Принципиальные соображения» оказались условностями, которые не жалко отбросить, лишь бы удовлетворить желание.

Недовольство учеников действиями женщины, возлившей дорогостоящее миро, логически выверено и практически обосновано, однако Иисус неожиданно одобряет её неаскетичный поступок. Ведь её нерасчётливая трата — зримое выражение любви, тем более, что Иисус готовится идти на смерть. Пожалуй, среди всех, кто был с Ним рядом, эта женщина была единственной, кто если не понимал, то чувствовал, что Ему предстоит.

Это также значит, что одно лишь внешнее соблюдение аскетических правил может быть и не одобрено Христом, если не будет проявлением любви к Нему. И даже забота о нуждающихся, завещанная Господом каждому из нас, без любви может стать формальной и лицемерной, вариантом фарисейства. Что, впрочем, не может стать основанием для того, чтобы в ожидании пробуждения любви ничего не делать для тех, кого мы всегда имеем с собою.