Мысли вслух на Ин 11:1-57

Сегодняшнее чтение даёт нам ещё одно свидетельство торжества того Царства, которое принёс в мир Иисус. Во все времена и у всех без исключения народов торжество смерти над жизнью воспринималось как нечто несправедливое и недолжное. Все попытки посмотреть на смерть с позиций стоика или натурфилософа, относящегося к ней с философским спокойствием и принимающего её как нечто закономерное и неизбежное, а потому нормальное, были, как правило, безуспешными: в момент встречи со смертью лицом к лицу она всё равно вызывала к себе лишь ужас и отвращение. Нередко, конечно, к этим чувствам примешивались и другие, связанные с причинами и обстоятельствами смерти, но они уже к смерти как таковой отношения не имели: их источником были именно упомянутые причины и обстоятельства, а не смерть как таковая.

Библия объясняет такое отношение к смерти: смерть вошла в мир вследствие грехопадения, она — часть мирового зла, которое неизбежно должно будет исчезнуть после того, как мир, преображённый силой Божией, станет частью Царства. И Иисус, прослезившись при виде скорбящих людей (ст. 32 – 36), подтверждает, что смерть не мнимая, а подлинная трагедия человеческой жизни.

Это, разумеется, не конец, впереди — воскресение, Суд и Царство, в евангельские времена среди верующих евреев о воскресении знал каждый (ст. 23 – 24). Но смерть всё равно оставалась состоянием, для человека противоестественным, она противоречила замыслу Божию о человеке и его предназначении. И потому Царство оказывается несовместимо со смертью.

Иисус не случайно говорит о Себе, что Он и есть воскресение (ст. 25 – 26): ведь Он несёт полноту Царства в Себе, и смерть отступает перед Царством. Конечно, возвращение к прежней, ещё не преображённой силой Божией жизни в прежнем, ещё не ставшем частью Царства мире едва ли можно считать завершением пути. Это ещё не то воскресение, которого ожидали верующие евреи. Но смерть и Царство несовместимы, и потому даже тот, кто ещё не преобразился до конца, в Царстве обретает ту полноту жизни, которая ему доступна.

Никто не может вместить в себя больше жизни, чем он в состоянии вместить, но, соприкоснувшись с полнотой жизни Божией, каждый обретает ту меру жизни, которая ему доступна. Лазарь ещё не дошёл до полного преображения, но жить той жизнью, которой живёт в нашем, ещё не до конца преображённом мире всякий здоровый человек, он был вполне в состоянии. И он получает эту возможную для себя полноту, выходя на свет Божий из гробницы, в которой был погребён (ст. 38 – 44). И тогда каждый смог наглядно убедиться, что Царство действительно вошло в мир, а вместе с ним в мир вошло и воскресение, о котором до сих пор думали, что оно было ещё впереди.

Казалось бы, столь наглядная демонстрация должна была растопить и обратить все сердца, но ничего подобного, как видно, не произошло. Одни действительно обратились (ст. 45 – 46), другие же ещё больше укрепились в своём неприятии Христа и Царства. Но свидетельства были слишком наглядны, и отвергающим Царство не оставалось ничего другого, как в своём последовательном отвержении прийти к мысли о необходимости избавиться от Того, Кто принёс Царство в мир (ст. 47 – 53). Так неприятие Царства ведёт на крест посланного Богом Спасителя мира.

«Днесь Вифаниа предвозвещает Воскресение Христа Жизнодавца, востанием Лазаревым ликовствующи…» Часто говорят, что, де мол, есть эта «художественность» в Евангелии: и герои-резонеры вроде Иоанна Крестителя, и события-двойники вроде воскрешения Лазаря, - призванные оттенить главное событие, иными словами, все по законам художественных текстов. Но это глубоко неверно. Увидеть это до конца можно лишь очами сердца, но все же попробуем замечать какие-то очень конкретные детали. Христос воскрес на третий день. А Лазаря Господь воскресил на четвертый. Почему говорится о четвертом дне? Оказывается есть вполне реально обусловленная культурой причина. Обратимся к книге Давида Стерна «Комментарий к еврейскому Новому Завету», с.269: «Прежде чем медицина научилась отличать коматозное состояние от смерти, людей по ошибке иногда хоронили живыми. Еврейские обряды погребения пытались исключить всякую возможность такой ужасной ошибки. По словам пост-талмудического трактата, составленного в восьмом веке (по еврейскому календарю – наше прим.), «мы выходим на кладбище, проверяя мертвых в течении трех дней, и не боимся, что нас заподозрят в хождении путями Амореев (т.е. в суеверных обрядах). Однажды похороненного человека проверили и обнаружили, что он жив; он прожил еще 25 лет, а затем умер. Еще один такой человек жил, и у него родилось пять детей, прежде, чем он умер» (Смахот 8:1)». И то, что прошло 4 дня, означает очень простую вещь, что время положенной по обряду проверки уже истекло. Он действительно умер. Мог ли Господь оказаться в Вифании прежде этого срока или не мог, нарочно Он выжидал или нет – вопрос не нашего ума. Было так. Здесь нет и доли художественности, символичности чисел, их совпадений, кратности и так далее, что всегда бывает в «мистагогической» литературе, а только живая ткань жизни.

Имеет ли отношение наша нынешняя жизнь к жизни Царства? Ответом на этот вопрос можно считать такое событие, как воскрешение Спасителем Лазаря. Конечно, та жизнь, к которой возвращает Иисус Своего друга, — не жизнь Царства во всей её полноте. Лазарь возвращается всего лишь к «обычной» жизни, той, которая доступна непреображённому человеку. Не больше, не меньше. Но, как видно, эта ограниченная, конечная, отравленная грехом жизнь всё же имеет прямое отношение к жизни Царства. В самом деле, ведь, идёт ли в Евангелии речь об исцелении или о воскресении, всякий раз мы сталкиваемся не с чем иным, как с Царством, с его воздействием на природу нашего, ещё не преображённого мира. А в Царстве нет места ни болезням, ни смерти, так, что всякий, с ним соприкоснувшийся и приобщившийся к полноте его жизни, избавляется от того и от другого. И тогда оказывается, что у Бога для нас есть только одна жизнь. Одна не только в смысле единственности того жизненного отрезка, который мы проживаем в нашем нынешнем состоянии и который многим представляется единственной жизнью, нам доступной, но и в смысле того сущностного, как сказал бы философ, онтологического единства жизни, как духовного процесса, направляемого и определяемого Богом, в который мы включены по Его любви и милосердию. Одна и та же жизнь начинается в утробе матери и завершается в полноте Царства. И духовная наполненность её определяется не местом, а только мерой полноты и интенсивности богообщения. Конечно, в разных состояниях и в разные периоды человеческой жизни полнота эта будет разной. Но если она достигнута, болезням и смерти она места не оставит. И потому воскресает Лазарь. Он возвращается к прежней жизни, но во всей её полноте. В полноте, которая становится прообразом дугой полноты, полноты Царства.

Зачем Христос промедлил, услышав весть о болезни Лазаря, мог ли Он придти к больному вовремя и исцелить его? Многие считают, что Он специально дал Лазарю возможность умереть для того, чтобы продемонстрировать его воскрешение, и таким рассуждениям не откажешь в стройности и убедительности. Впрочем, если Христос пробыл на месте, куда дошла весть, два дня, а пришёл в Вифанию, когда Лазарь уже четыре дня лежал во гробе, то можно предположить, что в тот момент, когда посланный передал сообщение о болезни, Лазарь уже был мёртв.

Реакцией учеников на слова Христа о Лазаре, как не раз бывало, оказалось непонимание, но даже непонимание может быть разным. Если большинство учеников просто не вникают, о чём речь, то Фома, заподозрив смертельную опасность для Учителя (и ведь не скажешь, что он вовсе был не прав!), готов пойти за Ним даже на смерть. Впоследствии за Фомой закрепилось прозвище «неверующего», но каждый, знающий его последующий путь, согласится, что оно несправедливо. Мы и здесь видим его веру, проявленную в готовности быть рядом со Христом, хотя бы и в опасности. (Не стремление ли быть рядом скажется в пожелании Фомы вложить персты в раны?). Впрочем, наступит момент, когда и Фома дрогнет...

Реакция Спасителя на известие о болезни и смерти Лазаря хорошо показывает, что такое Путь. Но не только Путь с большой буквы, Путь Мессии, но и всякий духовный путь обычного человека подчиняется тем же законам. И первое условие пути — качество жизни. Существования. Экзистенции. Слова Спасителя о болезни Лазаря, которая «не к смерти, а к славе Божьей», на первый взгляд кажутся как минимум странными: ведь Лазарь всё же умер.

Конечно, можно было бы сказать: Иисус заранее знал, что Он воскресит Своего умершего друга. Но это была бы лишь часть ответа. Дело ведь не в том, что Он знает прошлое и будущее во всей полноте. Дело в том, как Он их знает. Как видит. А это в свою очередь определяется как раз тем самым качеством существования.

Где мы живём: в падшем мире, где пространство, время, причинно-следственные цепочки — абсолютная реальность? Или в Царстве, где всё это относительно, где даже причинно-следственные связи обратимы и где прошлое может поэтому стать таким, как будто его и вовсе не было? Этим определяется качество нашей жизни. И возможность пути тоже. Иисус стоит на Пути с самого своего рождения: ведь полнота Его общения с Его небесным Отцом с самого начала Его Пути была абсолютной. Нам, обычным людям, на путь ещё надо встать, если, конечно, мы хотим дойти до того Царства, которое обещает нам Спаситель, и войти в него.

Но сама возможность пути связана с нашим духовным состоянием. Оно ведь и определяет качество нашей жизни. И то, что мы в состоянии увидеть. Славу Божью можно увидеть только из Царства. Если мы к Царству не имеем никакого отношения, всё, что мы увидим — это смерть. Христианство и есть жизнь Царства. Но в нашей земной жизни, жизни в мире, где Царство ещё не раскрылось до конца и в полноте, пребывание в Царстве становится путём Царства. Тем самым путём, на котором, если пройти его до конца, можно увидеть славу Божью. И встретить Христа, возвращающегося во славе.

Марфа вышла навстречу Христу, в то время как Мария осталась дома. Сравнивая Марфу и Марию, их часто противопоставляют в качестве воплощений практичности и духовности, хотя и Марфа открыта словам Учителя, и Мария способна быть активной. И на этот раз свойства Марфы проявились не только в хлопотах по хозяйству, но и в её шагах ко Христу, неотделимых от умения слушать Его и усваивать услышанное.

Христос даже не заходит в дом, Он сразу идёт к могиле. Здесь Евангелие сохранило для нас уникальное свидетельство: Иисус прослезился. Одного этого достаточно, чтобы понять, насколько несовместим Его облик с образом небожителя, способного послать Лазаря на смерть, чтобы продемонстрировать собственное могущество. Нет, Он не хочет, чтобы люди умирали, скорбит об их участи, поэтому и намерен избавить нас от порабощённости злу.

Людей, собравшихся у могилы, Он просит отвалить камень. Христос, способный воскрешать, мог бы и Сам справиться, но людям это не пошло бы на пользу: воскрешать мы не можем, но то, что нам по силам, Он за нас делать не обязан. Подлинную надежду на Бога не надо путать с психологией Емели на печи.

В кратких словах, сказанных Марфе, Господь Иисус утверждает ключевые для всего новозаветного откровения вещи. Первая и самая главная из них — то, что жизнь — это Он Сам. Не процессы жизнедеятельности, не события биографии, и даже не отношения с Богом. Жизнь для человека — это Сын Божий, пришедший ради нас в этот мир. Именно поэтому Господь не ограничивается наставлениями ученикам, не ограничивается Последней Беседой, но устанавливает таинство Евхаристии, в котором Он дарует нам всю полноту Себя.

И вторая, подобная первой важная вещь — то, что Господь говорит о вере. Еп. Кассиан Безобразов, автор одного из лучших комментариев к Евангелию от Иоанна, пишет, что вера в библейском понимании этого слова есть стремление того, кто верит, к совершенному единству с Тем, в Кого он верит. Вера, таким образом, являясь нашим стремлением к единству со Христом, делает нас участниками Его жизни и Его воскресения. И благодаря Его Крестной смерти за нас, эта возможность дана нам уже сейчас.

Лазарь был другом Христа, и Он его очень любил. Однако Иисус дал ему пройти опыт смерти. Именно осознанно дал, потому что, конечно, мог прийти, пока тот еще был болен. Опыт смерти – это что-то очень важное. В рассказе о семье Лазаря мы больше видим сестер, а Лазарь словно молчит, но мы знаем о нем главное Иисус его любил и дал ему умереть. Мы очень часто, когда любим кого-то, кто тяжело болен, молимся неистово о его исцелении. Как-то у одной молодой женщины очень тяжело болел ее без памяти любимый отец. И вот она говорила о нем с одним очень мудрым человеком, говорила о том, что просит себе креста, раз Господь не слышит ее уже почти 2 года длящихся молитв, чтобы хотя бы с креста молить о нем и тогда Он бы услышал и исцелил страдальца. И мудрый человек ей ответил: а ты о чем молишься, небось, об исцелении, а ты молись о том, чтобы свершилась воля Божья. Именно об этом рассказ о воскрешении Лазаря. Даже того, кого любит, может быть их даже как-то по-особому, Господь проводит сквозь тяжелейший опыт, иногда это опыт настоящей физической смерти, иногда просто особый крест, чтобы на них явилась благодать Божия и слава Божия, ибо на них она является с удивительным блистанием.

Многим из нас знакома такая ситуация: умер кто-то из близких, и приходят друзья выразить свое соболезнование. Они говорят: «Скорбим», - или «Все там будем», - так или иначе соглашаясь со смертью, принимая ее окончательность. Слова Иисуса отличаются разительнейшим образом. Он говорит о воскресении, о победе над смертью, Он говорит о Себе как носителе такой жизни, для которой смерть не оказывается финалом. Более того, Он может наделить других такой жизнью. А потом — самый главный вопрос: «Веруешь ли сему?» И тут для каждого человека, к которому обращен этот вопрос, наступает момент решающего выбора — выбора веры, в котором не поможет рассудок, потому что ему нечего делать там, где нет информации, в котором не поможет авантюрный характер, потому что оба ответа одинаково рискованны. Этот выбор может совершить только сердце человека, средоточие его свободной воли и способности к любви и доверию без всяких доказательств. И сейчас этот вопрос поставлен перед каждым из нас: «Веруешь ли сему?»

Воскрешение Иисусом Лазаря описано особенно подробно. Евангелист как бы специально выделяет его из ряда подобных ему чудесных событий, будь то исцеления или воскрешения. Тут ведь и в самом деле описано нечто совершенно необычное. Даже воскрешение дочери Иаира не было похоже на воскрешение Лазаря. Там всё же смерть ещё только коснулась человека. Тут — уже полное и очевидное её торжество. Настолько полное, что Иисуса даже хотят удержать, когда Он собирается войти в гробницу.

Потому, что уже поздно и бесполезно. Сделать уже ничего нельзя, а войти в гробницу означает оскверниться — и в данном случае без всякой необходимости. Но Он знает, что делает. Знает, чем живёт и что с Собой несёт. И знает, что Царство сильнее смерти. Что там, в Царстве, смерти просто нет места. И Лазарь, соприкоснувшись с Царством, воскресает. Смерть отступает. Так же, как в своё время отступит от Него Самого — в день Его воскресения. Тут ведь дело лишь в том, какой жизнью живёт человек. Если жизнью Царства, до конца и в полноте, — тогда смерти для него нет.

Если жизнью ветхого, не преображённого ещё Божьим дыханием мира, — тогда она неизбежна. Так и с Лазарем: он потерял жизнь мира сего, которую имел. Смерть победила, как всегда она побеждает то, что в этом мире называют жизнью, но что на самом деле оказывается чем-то средним между жизнью в её полноте и смертью. Но Иисус принёс ему другую жизнь — ту, которой живёт Сам. В этой жизни места смерти нет, и Лазарь воскресает. Возвращается к жизни.

Конечно, не к той полноте жизни Царства, которую несёт в Себе Спаситель. Смерть перед Царством отступает, но человек вмещает жизни столько, сколько в состоянии вместить. Лазарь вернулся к той относительной полноте земной жизни, которая была ему доступна, и в этом смысле он остался прежним. Даже соприкосновение с Царством не меняет человека само по себе, без его участия.

Но опыт такого соприкосновения остаётся с человеком навсегда. В этом смысле Лазарь, конечно, изменился и стать прежним уже не мог. Евангелист не говорит нам о дальнейшей судьбе этого человека. Что с ним было потом, после Воскресения, после Пятидесятницы, остаётся только догадываться. Но и того, что сказано, достаточно, чтобы понять: Царство действительно вошло в мир. Ещё не во всей полноте, но окончательно и необратимо.

Воскрешение Лазаря для нас в первую очередь для нас "уверение грядущего общего воскресения". Воскрешая Лазаря, Господь дает нам доказательство, что страшная участь смертного человека меняется в результате Его Крестной Победы. И мы можем поверить, что дар благодати Его с Голгофского Креста дан всем и каждому, что наша смерть теряет свою бесповоротность перед лицом Христа. Читая в Назарете пророчество Исайи, Господь говорит о том, что Он пришел «отпустить измученных на свободу». Сегодня мы видим, что это не метафора, что Он и в самом деле освобождает извечных узников ада — нас. И поэтому христиане, встречая Христа, пришедшего за нами в этот страшный мир, воспевают Ему песнь хвалы.

Иисус совершает небывалое чудо – воскрешение четверодневного Лазаря. Но это событие воспринимается людьми очень по-разному: для одних это стало знаком Его благословения Божьего, а для других опасным проявлением экстремизма. Фарисеи боятся, что этот странный проповедник из Иудеи своими чудесами привлечет к себе народ и поднимет восстание, которое будет подавлено римлянами. И тогда наступит конец политической свободы и религиозной жизни. Их земная логика вполне понятна. Здравый смысл подсказывает поступить именно так, как они поступили, пожертвовав одним человеком в интересах большинства.

Порой Господь предлагает нам совершить что-то такое, что не вписывается в общепринятые рамки. Его замысел может казаться нам безумным и противоречащим нашим представлениям о мироустройстве. Нам бывает трудно принять то, что Его воля может предполагать нарушение привычного мира и покоя, потери достигнутого нелегким трудом, даже смерти и смерти крестной. Но именно это окончательное с точки зрения фарисеев падение Иисуса, стало спасением для всей Вселенной. Потому что Божественная арифметика отличается от земной.

А ведь с мотивацией первосвященников и фарисеев и сегодня многие согласились бы, ведь они беспокоятся о благополучии и безопасности народа, не хотят навлекать на соотечественников удар римлян. Рассуждения о том, что лучше, чтобы один человек умер за людей, нежели чтобы весь народ погиб, много раз приходилось выслушивать, только с той поправкой, что количество тех, кем предлагалось пожертвовать, многократно превышало одного человека. Вспоминается, как много лет назад на вопрос, заданный старшеклассникам: «если одновременно будут тонуть физик и слесарь, кого бы вы стали спасать?» — аудитория дружно отвечала: физика!

Но кто не видит проблемы в том, чтобы погубить одного, способен погубить и всех остальных. Каждый, отвергаемый во имя «высокой цели», бесценен, и вместе с ним отверженным в очередной раз оказывается Христос.

Жертвующий другими надеется оказаться среди уцелевших. Но расправа не помогла: спустя сорок лет произошло именно то, чего опасались члены синедриона. И хотя Каиафа вовсе не вкладывает в свои слова тот смысл, который извлекает из них евангелист, нет натяжки в словах Иоанна. Христос умер за людей не в том значении, которое подразумевал Каиафа, но умер, чтобы спасти нас.

Как утешительно слышать строки пророка Иезекииля, особенно когда сознаешь, что сердце твое полно дурных помыслов, а жизнь - поступков. Господь устами пророка говорит о том, что будет у народа один Царь, а значит - воля, объединяющая множество людей. Эта воля, находя место в каждом сердце, обновит его, исцелит и очистит грехи. И уже не будет это сердце осквернять себя идолами, мерзостями и всякими пороками. Господь говорит также и том, что соберет Свой народ отовсюду, а в Евангелии от Иоанна мы читаем, что жертва приносится не только за народ Божий, т.е. за Иудеев, но и за всех нас - рассеянных чад Божиих. Иисус умирает на кресте и воскресает для того, чтобы собрать воедино всех живущих на земле, расширить "народ Божий". Кроме того, Господь обещает быть нашим Богом во веки, а нам остается захотеть стать Его сыновьями, перешагнуть границу понятия "народ Божий" и остаться там навсегда.

Мы привыкли к тому, что пророками могут быть, в основном, только «хорошие люди». Ведь Духа Господня надо слушать, надо быть Божьим человеком, чтобы смочь передать Его волю, Его слова миру. Но иногда пророками «поневоле» становятся и противящиеся Богу люди. Человек независимо от своей направленности на Бога или в какую другую сторону все равно каким-то образом с миром духовным соприкасается. Ему что-то открывается, хотя он сам может этого и не замечать. И словами своими он, в результате, свидетельствует в пользу того, с кем он, возможно, даже борется. Сегодня у нас перед глазами даже два описания подобных людей — первосвященник Каиафа и гонители христиан в Фессалонике. Первый, сам того не зная, передал самую суть того, ради чего пришел Христос — чтобы спасти всех Своею смертью. Вторые называют Павла с учениками «всесветными возмутителями», т.е. говоря современным языком, теми, кто перевернул весь мир вверх дном. В обеих ситуациях гонители вкладывают в свои формулировки исключительно негативный смысл. Но то-то и оно, что и Христос, и Его ученики — не от сего мира (см. Ин. 8:23, 17:14). И зачастую позиции мира полностью противоречат позиции Христа. Поэтому то, что для мира зло, безумие и соблазн (см. 1 Кор. 1:23), может оказаться для него же самым важным и спасительным.

При чтении Евангелия становится совершенно очевидно, что Синагога и храмовая верхушка относились к Иисусу совершенно по-разному. Для представителей фарисейского братства (а оно и было в те времена ядром Синагоги) Иисус был, с одной стороны, Учителем, Пророком, а может быть, и Мессией, с другой же (в зависимости от данной Его деятельности представителями тех или иных фарисейских кругов оценки) — обманщиком, самозванцем и лжепророком. Но, так или иначе, речь шла об оценке Его и Его деятельности по существу, в контексте духовном и религиозном. Такая оценка могла вызвать к Нему почтительное уважение или ненависть, но равнодушным Его слова и дела не оставляли в Синагоге никого. Реакция Храма была иной. Чудо здесь рассматривали не с точки зрения его подлинности или мнимости, а с точки зрения уместности или неуместности, целесообразности или нецелесообразности, причём и уместность, и целесообразность рассматривались исключительно в политическом аспекте. Фарисеи говорили: Он совершает чудеса, объяснить которые можно лишь тем, что Он от Бога, но Он не соответствует нашим критериям человека Божия. Как нам объяснить это? Первосвященник ставит вопрос иначе: Он творит чудеса, которые неуместны потому, что это может привести к восстанию, бунту, следствием которого станет карательная экспедиция римлян, которая положит конец самому существованию Иерусалима и Храма. Фарисеи реагируют на ситуацию, как люди последовательно и до конца религиозные, они спрашивают себя: как нам относиться к Нему и к тому, что Он делает? Прав ли Он, или нет? Реакция же первосвященника, несмотря на возложенные на него религиозные обязанности, — это реакция светского политика, который спрашивает себя и других: полезно ли нам то, что Он делает? Не опасен ли нам этот Человек? А если опасен, как Его остановить? В одном случае перед нами вопрос о смысле происходящего, пусть и с не всегда адекватными ответами. Во втором — чисто прагматический подход к делу. Наверное, поэтому среди фарисеев у Иисуса всё же нашлись сторонники и последователи, а вот среди представителей храмовой верхушки — нет. Ведь вопрос о смысле, даже когда на него отвечают неправильно, всегда открывает для задающего его духовную перспективу, хотя, конечно, это ещё не гарантирует, что спрашивающий сумеет сделать правильный духовный выбор. Прагматизм же не открывает никаких перспектив, кроме тех, которые не выходят за рамки непреображённого мира. К духовной жизни эти перспективы отношения не имеют. Никакого.

Слова первосвященника о том, что лучше одному умереть, чем всему народу погибнуть, евангелист интерпретирует как своего рода пророчество, которое сорвалось с уст человека, имевшего в виду нечто совсем иное. В самом деле: пророчества Исайи знают образ Мессии, страдающего из-за грехов народа. Впрочем, о смерти Мессии Исайя не говорит. Тут Иоанн интерпретирует высказывание первосвященника в духе нового, уже собственно христианского, откровения и опыта.

Но его интерпретацию вряд ли можно счесть лишь его собственной догадкой. В самом деле: у него перед глазами была история воскрешения Лазаря. И реакция на неё народа. А слова первосвященника — лишь оценка ситуации, с этой народной реакцией связанная. С точки зрения религиозно-политической тут всё ясно.

Первосвященник и вся храмовая верхушка меньше всего хотела проблем с какими бы то ни было мессианскими движениями. Прежде деятельность Иисуса не привлекала их внимания потому, что она была ещё сравнительно не очень заметна, хотя лидеры фарисейского движения заметили её уже давно. Но теперь, после небывалого прежде чуда, привлекшего такое же небывалое прежде внимание огромного по местным меркам количества людей, дело приобретало уже явный и ярко выраженный религиозно-политический характер.

Иисус становился заметен настолько, что теперь Его уже можно было опасаться как потенциального лидера массового мессианского движения. А такое движение грозило серьёзными репрессиями со стороны римской власти. Мессианистом первосвященник не был и к пророчествам относился скорее скептически, но он был достаточно опытным политиком, чтобы понимать опасность политического мессианизма.

Однако это была лишь внешняя сторона ситуации. Были и иная, духовная. Царство никогда за всё время земного служения Спасителя не являлось миру в такой полноте и силе, как в момент воскресения Лазаря. Это событие было действительно абсолютно уникальным в мире, который не знал ещё ни Воскресения, ни Пятидесятницы. И падший мир отреагировал. Он поднялся против Царства, в него входящего. Поднялся в лице земной власти — как светской, так и религиозной. Но начало этому положила власть религиозная. Ведь религия ближе духовной жизни, чем что бы то ни было другое в мире.

Но именно она может стать и главным её врагом. Чем больше в религии человеческого, тем сильнее она противостоит духовной жизни как таковой. А представить себе более очевидное торжество человеческого в религии, чем религиозная власть, пожалуй, невозможно. Независимо от места, времени и религии. Поэтому и храмовая верхушка неизбежно должна была первой бросить вызов Христу и Царству — иначе она перестала бы быть собой. И тогда — само собой — пришло решение: пусть один умрёт за народ. Так и получилось. Правда, в другом смысле. И не за один народ, а за всё человечество. За всех и за каждого.