Мысли вслух на Екк 2:1-26

Традиционная письменность мудрых невысоко ставит веселье и смех. И всё же в поисках смысла жизни Екклесиаст решил попробовать и этот путь, но, как видно, без особого успеха (ст. 1 – 2). Возможно, поняв всю бесполезность служебной суеты, он действительно хотел забыться в шумном веселии, но склонный к размышлениям и к беспощадному анализу ум, как видно, не позволил ему целиком погрузиться в то, что представлялось пустым и бессмысленным.

По-видимому, Екклесиаст был не из тех, кто видит разрешение мировоззренческих проблем в том, чтобы не задаваться вопросами, мешающими наслаждаться жизнью. Желая, как видно, испытать всё, он даже попробовал найти утешение в вине, но, поскольку речь шла не о стремлении забыться, а о своего рода эксперименте, вино, как и следовало ожидать, не только не решило никаких проблем, но даже не позволило забыть о них (ст. 3). И тогда попытки забыть о проблемах сменились попытками их разрешения. Если ничего нельзя изменить в большом мире, то, быть может, возможно обустроить хотя бы свой собственный дом, создать свой собственный мир, устроенный разумно и в соответствии с Торой?

Мало у кого были такие возможности обустроить свой собственный дом, как у Екклесиаста, и он, как видно, отнюдь ими не пренебрегал: дом получился таким, каким хозяин хотел его видеть, и в какой-то момент ему показалось, что долгие поиски смысла жизни увенчались успехом (ст. 4 – 10). Но иллюзия счастья продлилась недолго, очень скоро наступило отрезвление (ст. 11). Всякий человек смертен, и мудрый, при всей своей мудрости, умирает так же, как и глупец (ст. 12 – 16).

Такой пессимизм станет вполне понятен, если вспомнить, что представление о посмертной участи в раннем иудаизме не очень отличалось от того, что было у соседних народов: жизнь каждого оканчивалась в мире теней, который по-еврейски называется «шеол», где все равны потому, что каждый обращается в тень, влачащую существование, которое уже нельзя назвать жизнью. Мёртвые не помнят о мире живых, у них не сохраняется памяти даже о собственной жизни, а живые быстро забывают прошедшие поколения и их дела. Единственной надеждой была надежда на воскресение и на мессианское Царство, но мессианская перспектива во времена Екклесиаста казалась слишком далёкой, чтобы всерьёз на неё надеяться. Шеол же отнюдь не воодушевлял. Неудивительно, что жизнь, терявшая всякий смысл и всякую перспективу, казалась Екклесиасту ненавистной (ст. 17).

И дело не только в том, что, уходя в шеол, человек оставляет плоды своего труда на произвол судьбы: ведь неизвестно, как распорядятся наследники умершего доставшимся им наследством (ст. 18 – 21). Дело, прежде всего, в том, что, как открылось Екклесиасту, даже та радость, которую получает человек, наслаждаясь плодами своего труда, в сущности, от него не зависит. Сам труд приносит лишь утомление и беспокойство, а радость даёт Бог, и только от Него зависит, сможет ли человек получить наслаждение от своего труда (ст. 22 – 26).

Экклезиаст описывает многие из земных радостей, и вроде бы не возразишь тому, что он говорит об их суетности и бессмысленности. Впрочем, вновь и вновь читая о доступных ему удовольствиях, трудно избавиться от ощущения, что речь идёт не о нормальном восприятии земных радостей, а о пресыщении их чрезмерным количеством. Уже здесь можно, сначала в порядке скромного предположения, задать вопрос: что, если власть суеты не абсолютна, и суета порабощает тех, кто готов попасть под её власть?

Конец мудрого и глупого назван одним и тем же. Против этого не возразишь, если говорить о конце земной жизни. А если с окончанием земного срока жизнь не прекращается? Об этом речи ещё нет, нам пока что демонстрируется модель жизни вне перспективы, уходящей за пределы сроков, отмеренных для пребывания на земле. Помнится, в годы массового атеизма Книга Экклезиаста часто цитировалась, её строки о суете сует были близки распространённому мироощущению, но цитирование было однобоким, многое в книге, не сводимое к словам, вырванным из общего текста, не замечалось.

И вот, наконец, начинает просвечивать выход из беспросветности, и речь заходит о дарах Божиих.

Во все времена находились люди, видевшие смысл жизни в творческом и созидательном труде. И дело тут не в том, что труд облагораживает человека сам по себе. Подобно большинству человеческих занятий, труд сам по себе духовно и нравственно нейтрален: он может как помочь духовному и нравственному становлению человека, так и помешать ему. Но труд позволяет обустроить мир вокруг человека. Изменить окружающее человека пространство — как духовное, так и физическое. Строя дворцы и разбивая сады, Екклесиаст меняет окружающее его физическое пространство.

Приобщаясь к мудрости и усваивая её, он меняет пространство духовное: ведь мудрость и нужна была прежде всего для того, чтобы окружающая человека реальность наполнилась новыми смыслами так же, как при строительстве дворцов и разбивке садов она наполняется новыми вещами. И вдруг, как гром среди ясного неба, приходит осознание собственной смертности. А значит, неизбежного конца. Сотворённый человеком мир останется, а творец его уйдёт. Так же, как уходит каждый, завершив свой земной путь. И не помогут ни созданные вещи, ни открывшиеся смыслы. Мысль о смерти — как удар гонга во время священного танца суфиев: танец жизни останавливается мгновенно, всё замирает, и начинается нечто иное — то, чего отсюда, из мира живых, не увидеть и не понять.

Но если так, то к чему все усилия? Они ведь были нужны лишь для того, чтобы жизнь обрела смысл. Смысл такой же вечный, как сам этот мир. Но то, что удалось найти через созидание и мудрость, оказалось отнюдь не вечным. Вечность ускользнула, а найденные смыслы и созданные вещи не останутся в вечности. Они уйдут в прошлое. Или в будущее — а между прошлым и будущим, с точки зрения вечности, разница невелика.

Ни прошлое, ни будущее ведь равно не имеют отношения к тому Настоящему, которым живёт человек. Работать для неизвестного будущего так же бессмысленно, как и для хорошо известного прошлого. Одно не более реально, чем другое. Созданное и осмысленное человеком остаётся в прошлом, когда человек уходит. Оно может вернуться к настоящему в будущем, но тогда в этом будущем должен найтись кто-то, кто впустит его в свою жизнь так же, как впустил смыслы и вещи в свою жизнь сам Екклесиаст. Наследник. Преемник.

Для него наше будущее станет настоящим — и в нём оживут вещи и воскреснут смыслы. А могут и не воскреснуть: ведь никто не может быть уверен в наследниках и преемниках. И это будут уже другие вещи и другие смыслы, заново созданные и открытые. Другая жизнь. Это не вечность, это снова всего лишь быстро текущее время. Будущее, сменяющее прошлое. Без Настоящего. Снова «суета сует».