Мысли вслух на Екк 4:1-17

Что проку жить в мире, где мудрость приносит не больше блага, чем глупость, где праведность не вознаграждается, а грех не наказывается? И Екклесиаст, наконец, прямо говорит, что в таком мире мёртвые счастливее живых, а ещё лучше тем, кто вообще не рождался и не жил в нём (ст. 1 – 3). Такой, вполне буддийский по существу, вывод появляется не случайно: ведь и основатель буддизма смотрел на жизнь столь пессимистично по тем же причинам, что и Екклесиаст.

В самом деле, если жизнь бессмысленна и несправедлива в принципе, зачем она нужна? И как можно её в таком случае считать благом? Сходная логика приводила людей, живущих в разных концах земли и не знакомых друг с другом, к одинаковым выводам. Пусть даже не каждому выпадает на долю несчастье оказаться во власти попирающего все законы судьи или царя-тирана; но нет в мире человека, который не был бы чем-нибудь занят, а ведь всякая деятельность разобщает людей (ст. 4).

В падшем мире труд из благословения превратился в проклятие; даже если он увенчается успехом, ближние отнюдь этому успеху не порадуются, их реакцией на успех станет не радость, а зависть и вражда. С горечью цитирует Екклесиаст мудрецов, утверждающих, что ленивый глупец, в отличие от мудрого, кончит тем, что будет с голоду есть собственную плоть (ст. 5). Если и так, с грустью добавляет он, то лучше уж иметь меньше и быть бедняком, но жить в мире, чем быть богачом и не иметь ничего, кроме трудов и беспокойства (ст. 6).

Отмечает Екклесиаст и ещё одну беду, которая грозит каждому: одиночество человека перед лицом враждебного ему мира (ст. 7 – 8). И дело не только в том, что одинокому человеку некому оставить плоды своих трудов. Дело ещё и в том, что одиночество для человека ненормально, человек не должен быть один (ст. 9 – 12). А если всё же случается в мире что-то хорошее, то оно быстро проходит и забывается. Екклесиаст приводит в пример историю некоего мудрого юноши, который родился в стране, управляемой, судя по словам автора, неразумным правителем (ст. 13). Мудрому юноше, как видно, удалось не только выйти из тюрьмы на свободу, но и занять престол после смерти прежнего царя (ст. 14). По-видимому, мудрый юноша оказался, в отличие от своего предшественника, хорошим правителем, так что народ приветствовал его правление, которое стало событием в истории той страны, которой он правил (ст. 15). Но и эти золотые времена уйдут в историю, и всё пойдёт по-прежнему, так что потомки не вспомнят о них и не порадуются тому, что радовало их предков (ст. 16). Всё преходяще перед лицом вечности, а вечность обращается к человеку и ко всем его делам самым своим мрачным ликом, ликом неумолимой и неизбежной смерти, уравнивающей всех.

Труд на земле тоже суета, он не только не приносит радости, но и является угнетением, а успех в делах усиливает зависть и вражду между людьми. Всё это также бессмысленно, но почему-то Экклезиасту не хочется в своих рассуждениях ограничиваться такими умозаключениями и он начинает размышлять о двоих людях, которым лучше, нежели одному. И пусть чуть далее мы снова слышим горестные вздохи о том, что всё равно всё суета и томление духа, невозможно отделаться от впечатления, что Экклезиаст ищет, за что бы ему зацепиться, что смогло бы его опровергнуть.

И ведь действительно, к привычному рефрену он возвращается только после того, как мысли вышли на другую тему размышлений. Рассуждениям же о двоих, поддерживающих и согревающих один другого, или же о прочности втрое скрученной нитки Экклезиаст ничего не противопоставляет. Видимо, и не хочет...

Читая Екклесиаста, начинаешь понимать, что в буддизме есть своя глубокая правда. Хотя и не во всей полноте. Правда мира, не знающего Божьего присутствия. Не имеющего мессианской перспективы, а значит, и перспективы Царства. Впрочем, сам Будда, вполне возможно, видел его отблески, ощущал его, тогда еще отдалённое, дыхание. Не случайно же он не хотел говорить о своём опыте под баньяновым деревом. Или не мог выразить его словами. Он говорил лишь о нирване, о том безмолвии, за которым скрыто невыразимое. Но вот если этого невыразимого нет, если его присутствие, пусть и отдалённое, не ощущается, тогда нирвана становится пустотой, а жизнь — бессмыслицей. И никакая религия, даже самая правильная, ничего тут не может изменить. Чтобы смысл появился, нужна не религия, нужен живой Бог.

Нужно Царство — хотя бы как обещание, как отблеск, как лёгкое дуновение. Говоря яхвистским языком, нужна мессианская перспектива. Пророчество о Мессии и о Царстве. В Книге Екклесиаста этой перспективы нет. И смысла в жизни поэтому тоже нет. Или, вернее, есть, но как бы где-то в отдалении. Вне времени и пространства. На границе мира и Божьей вечности. Но там, на границе, лишь покой и безмолвие, сродни тем, которые пережил Будда под баньяновым деревом. Они не проникают в мир, в бесконечный круговорот пространств и времён. И мир поэтому неизменен и неисправим. И жить в нём не стоит.

Не потому, что он не достоин праведности праведника, а потому, что с точки зрения праведника и пути праведности он бесперспективен, если нет впереди Царства и нет Мессии, Который сделает мир другим. И человека тоже: ведь, при взгляде из покоя и безмолвия, все намерения и вся активность человека оказывается лишь ненужным и бессмысленным самоутверждением, она только добавляет суеты туда, где её и без того хватает. Любая интенция, любое намерение человека оказываются бессмысленными, они не придают смысла его жизни, а лишь уменьшают вероятность его найти. Но тогда зачем вообще жить? Какой смысл в том, что человек рождается в этот мир? Что такое тогда рождение человека: глупая шутка Бога или не менее глупая случайность, к которой Бог не имеет отношения?

При любом ответе ясно, что лучше вообще не жить жизнью мира сего, чем жить в отсутствии смысла. Вывод вполне буддийский, и ничего странного в нём нет: ведь речь идёт об объективных законах жизни, духовных в первую очередь, которые не зависят от того, где человек родился и в какие времена жил. Но опыт, отражённый буддизмом и Книгой Екклесиаста — ещё не последнее слово. Это лишь слово человека, ищущего Бога и Царства. А Бог ещё Своего слова не сказал. Оно впереди.