Мысли вслух на Деян 17:1-15

Мы привыкли к тому, что пророками могут быть, в основном, только «хорошие люди». Ведь Духа Господня надо слушать, надо быть Божьим человеком, чтобы смочь передать Его волю, Его слова миру. Но иногда пророками «поневоле» становятся и противящиеся Богу люди. Человек независимо от своей направленности на Бога или в какую другую сторону все равно каким-то образом с миром духовным соприкасается. Ему что-то открывается, хотя он сам может этого и не замечать. И словами своими он, в результате, свидетельствует в пользу того, с кем он, возможно, даже борется. Сегодня у нас перед глазами даже два описания подобных людей — первосвященник Каиафа и гонители христиан в Фессалонике. Первый, сам того не зная, передал самую суть того, ради чего пришел Христос — чтобы спасти всех Своею смертью. Вторые называют Павла с учениками «всесветными возмутителями», т.е. говоря современным языком, теми, кто перевернул весь мир вверх дном. В обеих ситуациях гонители вкладывают в свои формулировки исключительно негативный смысл. Но то-то и оно, что и Христос, и Его ученики — не от сего мира (см. Ин. 8:23, 17:14). И зачастую позиции мира полностью противоречат позиции Христа. Поэтому то, что для мира зло, безумие и соблазн (см. 1 Кор. 1:23), может оказаться для него же самым важным и спасительным.

Aргументация противников христиан в общинах диаспоры не отличалась от той, к которой прибегали их противники в Иудее. И аргументация эта была в первую очередь политической: свидетельство о Мессии и о Царстве они переводили в политическую плоскость. Что это: злонамеренная ложь или ошибка? Однозначно ответить на этот вопрос непросто, по крайней мере, когда речь идёт о диаспоре. Дело в том, что мессианизм вообще был гораздо влиятельнее в самой Иудее, чем в больших и богатых городах Римской империи. И чем богаче был город, тем меньше там было мессианистов, по крайней мере, активных. Оно и неудивительно: ведь мессианизм в те времена был движением религиозно-политическим, по крайней мере, если говорить о мессианизме традиционном. А значит, говоря о мессианском движении, всегда имели в виду и неизбежную в итоге мессианскую войну.

Войну, которой никому не хотелось: ни самой еврейской общине, которая нередко в богатом торговом городе жила совсем неплохо, хоть и не без проблем, ни тем более римским властям, как местным, так и центральным. Мессианские политические движения и мессианские восстания были в те времена неотъемлемой частью религиозной жизни Иудеи, но отнюдь не еврейской диаспоры. И потому реакция местных еврейских общин на мессианскую проповедь в городах как Македонии и Ахайи, так и Малой Азии была предсказуемо негативной. Конечно, и сам Павел, и его спутники постоянно повторяли, что речь идёт о Царстве «не от мира сего», но, вероятно, полностью опасений местных еврейских лидеров это не рассеивало. Отсюда их жёсткая реакция на апостолов как на проповедников-мессианистов, а значит, на возмутителей спокойствия.

Но нельзя, конечно, исключать и простого желания избавиться от опасных конкурентов руками местных властей, благо предлог был: мессианистов римские власти не любили. А поскольку в тонкости внутриеврейских дискуссий они обычно не вникали, напугать их возможным восстанием даже там, где его заведомо быть не могло, особого труда не составляло. Тут, конечно, приходится говорить уже об откровенной лжи и о провокации, вроде той, какую организовали представители храмовой верхушки Пилату, когда решался вопрос о казни Иисуса.

Тогда ведь вопрос тоже был переведён в политическую плоскость, и только так врагам Иисуса удалось добиться своего. Как бы то ни было, очевидно одно: перенос вопросов духовной жизни в политическую плоскость — всегда духовная деградация, которая в любом случае ничем хорошим не кончается. А уж кто и как этой деградацией воспользуется — зависит от искренности намерений конкретного человека. Той самой искренности, которая и отличает добросовестное заблуждение от злонамеренной лжи.

События, сопутствующие апостольской проповеди, в двух разных городах развиваются сходно. Вслед за проповедью в синагоге часть иудеев и часть язычников принимает благовестие, и одновременно происходит раскол, как среди иудеев, так и среди язычников. Неприемлющие весть о Христе совместно противостоят Его ученикам, и если братское единение христиан из иудеев и христиан из язычников закономерно, то союз рьяных иудеев с ревнителями чистоты язычества выглядит противоестественно. Впрочем, во время борьбы за чистоту принципов она-то нередко сама и страдает.

Хотя размежевание иудеев и христиан уже наметилось, многие иудеи всё равно готовы слушать и воспринимать проповедь, и апостолы, немного ранее заявившие о своём уходе к язычникам, продолжают обращаться к иудеям и находят среди них отклик. Так часто бывает: вроде бы уже ясно, что за человек перед тобой, а он поворачивается неожиданной стороной, и ты видишь, что с ним не всё так ясно, как только что казалось...

Наверное, вы сразу заметили, как резко охладели афиняне к Павлу, когда он начал говорить о воскресении. Действительно, греческие философы готовы были признать существование единого благого Бога, имели понятие о Логосе, как о некоем посреднике между Единым и человеческим умом, но мысли о том, что Логос — человек, и о воскресении человеческого тела были им совершенно чужды. Разве Павел не знал этого? А ведь он был всесторонне образованным человеком, знакомым с эллинистической философией. Значит, он сознательно идет на риск, что его не поймут и не примут — настолько важным оказывается для него весть о воплощении Сына Божьего, о Воскресении из мертвых, о победе над смертью. Без этого не может быть христианства, без этого бессмысленна проповедь, здесь не возможен никакой компромисс.

Сегодняшнее чтение, помимо прочего, рассказывает нам о попытке Павла проповедовать Христа настоящим язычникам, никогда ничего не слышавшим ни о Мессии, ни о Боге Авраама (ст. 16 – 34). Прежде ему приходилось иметь дело с язычниками, так или иначе связанными с Синагогой и знакомыми с иудейской религией, теперь же, в Афинах, он встретился с представителями философских школ, с которыми ему, вероятно, ещё не приходилось дискутировать (ст. 18). Атмосфера в Афинах располагала к философским диспутам, и Павел, как видно, не преминул этим воспользоваться (ст. 19 – 21). Он решил опереться в своей проповеди на тот факт, что в Афинах в те времена существовали алтари, посвящённые, как было на них написано, «неведомому богу». История их уходила корнями в глубокую древность: афинское предание, известное уже в античную эпоху, связывало их со случившейся в незапамятные времена эпидемией чумы, от которой жители города никак не могли избавиться. Они приносили искупительные и очистительные жертвы всем богам, каких знали, но эпидемия не прекращалась. И тогда горожане соорудили алтари и принесли жертвы тому самому «неведомому богу», имени которого они не знали, но который, как они думали, мог избавить их от бедствия. Трудно сказать, было ли это предание известно Павлу, но, во всяком случае, он заговорил о Боге Авраама именно как о том самом «неведомом боге». И, вполне вероятно, ему удалось бы убедить слушавших его философов, если бы он не упомянул о Воскресении (ст. 30 – 32). Ответом апостолу были насмешки и недоумение. И дело было не в том, что собравшиеся в афинском ареопаге философы были как-то особенно враждебны христианству или Церкви: большинство из них почти наверное ничего о них не слышали. Проблема была в философском мышлении как таковом. Любая философская система, даже такая, в основе которой лежит духовный опыт, по определению рационалистична, она невозможна вне логического мышления, а у логики есть свои, чётко очерченные, рамки. Павел же, говоря о Воскресении, вышел далеко за их границы: ведь Воскресение в рамки формальной логики не укладывается. И слушавшие его философы тут же это заметили, отказавшись обсуждать то, что, по сути, действительно не является предметом философии. И лишь немногие решились, не ограничиваясь философией, пуститься в исследование неведомых философам глубин (ст. 33 – 34). И нашли Царство, которого не могла им открыть никакая философская система.