Мысли вслух на Деян 17:1-34

Наверное, вы сразу заметили, как резко охладели афиняне к Павлу, когда он начал говорить о воскресении. Действительно, греческие философы готовы были признать существование единого благого Бога, имели понятие о Логосе, как о некоем посреднике между Единым и человеческим умом, но мысли о том, что Логос — человек, и о воскресении человеческого тела были им совершенно чужды. Разве Павел не знал этого? А ведь он был всесторонне образованным человеком, знакомым с эллинистической философией. Значит, он сознательно идет на риск, что его не поймут и не примут — настолько важным оказывается для него весть о воплощении Сына Божьего, о Воскресении из мертвых, о победе над смертью. Без этого не может быть христианства, без этого бессмысленна проповедь, здесь не возможен никакой компромисс.

Мы привыкли к тому, что пророками могут быть, в основном, только «хорошие люди». Ведь Духа Господня надо слушать, надо быть Божьим человеком, чтобы смочь передать Его волю, Его слова миру. Но иногда пророками «поневоле» становятся и противящиеся Богу люди. Человек независимо от своей направленности на Бога или в какую другую сторону все равно каким-то образом с миром духовным соприкасается. Ему что-то открывается, хотя он сам может этого и не замечать. И словами своими он, в результате, свидетельствует в пользу того, с кем он, возможно, даже борется. Сегодня у нас перед глазами даже два описания подобных людей — первосвященник Каиафа и гонители христиан в Фессалонике. Первый, сам того не зная, передал самую суть того, ради чего пришел Христос — чтобы спасти всех Своею смертью. Вторые называют Павла с учениками «всесветными возмутителями», т.е. говоря современным языком, теми, кто перевернул весь мир вверх дном. В обеих ситуациях гонители вкладывают в свои формулировки исключительно негативный смысл. Но то-то и оно, что и Христос, и Его ученики — не от сего мира (см. Ин. 8:23, 17:14). И зачастую позиции мира полностью противоречат позиции Христа. Поэтому то, что для мира зло, безумие и соблазн (см. 1 Кор. 1:23), может оказаться для него же самым важным и спасительным.

Aргументация противников христиан в общинах диаспоры не отличалась от той, к которой прибегали их противники в Иудее. И аргументация эта была в первую очередь политической: свидетельство о Мессии и о Царстве они переводили в политическую плоскость. Что это: злонамеренная ложь или ошибка? Однозначно ответить на этот вопрос непросто, по крайней мере, когда речь идёт о диаспоре. Дело в том, что мессианизм вообще был гораздо влиятельнее в самой Иудее, чем в больших и богатых городах Римской империи. И чем богаче был город, тем меньше там было мессианистов, по крайней мере, активных. Оно и неудивительно: ведь мессианизм в те времена был движением религиозно-политическим, по крайней мере, если говорить о мессианизме традиционном. А значит, говоря о мессианском движении, всегда имели в виду и неизбежную в итоге мессианскую войну.

Войну, которой никому не хотелось: ни самой еврейской общине, которая нередко в богатом торговом городе жила совсем неплохо, хоть и не без проблем, ни тем более римским властям, как местным, так и центральным. Мессианские политические движения и мессианские восстания были в те времена неотъемлемой частью религиозной жизни Иудеи, но отнюдь не еврейской диаспоры. И потому реакция местных еврейских общин на мессианскую проповедь в городах как Македонии и Ахайи, так и Малой Азии была предсказуемо негативной. Конечно, и сам Павел, и его спутники постоянно повторяли, что речь идёт о Царстве «не от мира сего», но, вероятно, полностью опасений местных еврейских лидеров это не рассеивало. Отсюда их жёсткая реакция на апостолов как на проповедников-мессианистов, а значит, на возмутителей спокойствия.

Но нельзя, конечно, исключать и простого желания избавиться от опасных конкурентов руками местных властей, благо предлог был: мессианистов римские власти не любили. А поскольку в тонкости внутриеврейских дискуссий они обычно не вникали, напугать их возможным восстанием даже там, где его заведомо быть не могло, особого труда не составляло. Тут, конечно, приходится говорить уже об откровенной лжи и о провокации, вроде той, какую организовали представители храмовой верхушки Пилату, когда решался вопрос о казни Иисуса.

Тогда ведь вопрос тоже был переведён в политическую плоскость, и только так врагам Иисуса удалось добиться своего. Как бы то ни было, очевидно одно: перенос вопросов духовной жизни в политическую плоскость — всегда духовная деградация, которая в любом случае ничем хорошим не кончается. А уж кто и как этой деградацией воспользуется — зависит от искренности намерений конкретного человека. Той самой искренности, которая и отличает добросовестное заблуждение от злонамеренной лжи.

Обратите внимание, мы не знаем точно, все ли обратились среди тех, кому проповедовал апостол Павел в Верии. Очень возможно, что и не все. Но все они проявили благомыслие, разбираясь в Писании, проверяя свидетельство Павла, с открытым сердцем постигая истину. Пожалуй, такой подход к Откровению – одно из самых редких человеческих качеств. Чаще всего мы либо копим претензии к Богу, причем даже огромный и страшный список не побуждает нас требовать от Него ответа лично. Или мы с некоторой неловкостью взираем на взрослых и вроде бы неглупых людей, которые пытаются с горячностью объяснять нам очевидные глупости. Или же мы считаем, что уже все узнали, в конце концов, если уж мы обратились, то с какой стати какие-то пришлые и незнакомые люди пытаются нас "лечить". Но Господь, еще и еще раз возвращая нас к книге Деяний, показывает, как должен вести себя человек пред Богом. Он должен быть постоянно вгрызающимся в Священное Писание, с открытым сердцем, готовый принять все, что Господь хочет ему открыть.

События, сопутствующие апостольской проповеди, в двух разных городах развиваются сходно. Вслед за проповедью в синагоге часть иудеев и часть язычников принимает благовестие, и одновременно происходит раскол, как среди иудеев, так и среди язычников. Неприемлющие весть о Христе совместно противостоят Его ученикам, и если братское единение христиан из иудеев и христиан из язычников закономерно, то союз рьяных иудеев с ревнителями чистоты язычества выглядит противоестественно. Впрочем, во время борьбы за чистоту принципов она-то нередко сама и страдает.

Хотя размежевание иудеев и христиан уже наметилось, многие иудеи всё равно готовы слушать и воспринимать проповедь, и апостолы, немного ранее заявившие о своём уходе к язычникам, продолжают обращаться к иудеям и находят среди них отклик. Так часто бывает: вроде бы уже ясно, что за человек перед тобой, а он поворачивается неожиданной стороной, и ты видишь, что с ним не всё так ясно, как только что казалось...

Проповедь Павла в афинском Ареопаге по-своему замечательна и уникальна. Замечательна тем, что оказалась, как может показаться, самой неудачной из всех его проповедей. А уникальна тем, что тут Павел впервые обратился к язычникам, никак не связанным ни с Синагогой, ни с иудаизмом. Конечно, апостолу и прежде приходилось иметь дело с теми, кого сами евреи называли язычниками. Но то были всё же не совсем язычники. Они были язычниками лишь в том смысле, что не были евреями. Но в то же время эти «язычники» верили в Бога Израиля, вместе с евреями молились в синагогах, соблюдали те же заповеди, за исключением заповеди о шаббате, которая для них не была обязательной.

Круг основных реалий и понятий иудаизма этим людям был знаком зачастую не хуже, чем самим евреям, и многие из них ожидали Мессию так же, как ожидали Его все евреи той эпохи. Язычниками таких людей, очевидно, можно назвать лишь с большой долей условности. Вот с такими «язычниками» и приходилось в основном иметь дело Павлу, и среди именно таких «язычников» его свидетельство и проповедь имели немалый успех. Теперь же апостолу предстояло иметь дело с язычниками настоящими, или, вернее, со светскими людьми, интересующимися философией и другими новинками интеллектуальной жизни. Они, как и многие их современники, действительно кое-что знали о популярных тогда философских системах, хотя вряд ли многие из них занимались философией профессионально.

Занятия философией для них были скорее своего рода традиционным светским времяпрепровождением, которое в Афинах вошло в обычай задолго до прихода Христа, ещё во времена Сократа и Платона. Но об иудаизме у этой публики если и было какое-то представление, то самое смутное. Павел не случайно начинает с разговора о неведомом Боге: он, как видно, был несколько знаком с кругом популярных философских представлений своего времени, ведь родился он в Малой Азии, в городе вполне языческом. В принципе представления о Едином как именно о неведомом и непознаваемом Боге были в эллинистическом мире распространены достаточно широко (хотя афинский алтарь, о котором говорил Павел, не имел к Нему никакого отношения).

Но когда речь зашла о Воскресении, публика отреагировала предсказуемо: кто-то просто засмеялся, а кто-то вежливо сказал: «в другой раз». Оно и понятно: философия в евангельские времена уже давно перестала быть той практикой внутренней жизни, которой учили древние философы, и в первую очередь всё тот же Сократ. О духовной жизни, о связанной с ней внутренней работе уже не думали и не говорили даже профессиональные философы (за редкими исключениями, которые лишь подтверждали общее правило).

И если даже философы говорили о Боге, они никогда не думали о Нём как о Том, Кто может реально войти в их собственную жизнь с тем, чтобы эту жизнь изменить. А тут не просто вмешательство Бога — тут приход Мессии, Его смерть и воскресение, Царство, входящее в мир — настоящая духовная революция, переворачивающая всю жизнь. К такому никто из слушателей Павла готов не был. Впрочем, несколько исключений всё же нашлось.

Малое стадо может быть действительно исчезающе малым по сравнению с общей массой присутствующего народа, но оно есть всегда. И главный успех Павла заключался в том, что это малое стадо ему удалось отделить от общей массы народа и собрать воедино. Тут можно говорить об успехе Павловой проповеди, хоть и не в том смысле, в котором о нём говорят обычно. Но дело Христово ведь и заключается в том, чтобы собрать Его стало вокруг Него. И Павел решает именно эту задачу — как видно, вполне успешно.

Судя по словам Луки, афиняне евангельской эпохи были во многом похожи на нас. Речь идёт, в частности, и о том отношении к философии и вообще к вопросу об истине, который был им свойствен. Афины издавна славились своей философской школой: достаточно вспомнить имена Сократа, Платона, Аристотеля. И хотя история греческой философской мысли начинается отнюдь не в Афинах, именно Афины стали символом античной философии. А между тем уже во времена Сократа и Платона в греческой философии начались те процессы, которые в конечном счёте привели её к сущностному вырождению. Нет, конечно, афинская Академия продолжала существовать, её ликвидировал лишь Юстиниан в VI в. н.э. особым указом, желая тем самым оказать услугу Церкви (услуга, правда, оказалась медвежьей, но это уже другая история). Но вот сама философия изменилась кардинально. Справедливости ради надо сказать, что и за пятьсот лет до Павла, во времена Сократа он, Сократ, был единственным в своём роде искателем истины. Уже тогда в город потянулись софисты, готовые за сходную (обычно немалую) плату обучить всех желающих «мудрости», которая в их интерпретации сводилась обычно к словесной эквилибристике, навыки которой помогали владеющему этим искусством «доказать» всё, что угодно. Искателей истины, подобных Сократу, и в те времена, и во все другие были единицы. Но если античность всё же знала и Сократа, и Платона, то позже на философию вообще перестали смотреть, как на поиск истины, она стала обычной профессией, и во времена Павла философов интересовали уже не вопросы добра и зла или смысла жизни, как Сократа, а упражнения в интеллектуальной эквилибристике, сделавшие философию своеобразным интеллектуальным спортом, а философов — участниками состязаний в построении метафизических систем и словесных поединков, целью которых была, с одной стороны, защита, а с другой — опровержение неких, чаще всего имеющих мало отношения к духовной жизни и к жизни вообще, тезисов. Зрители же, приходившие посмотреть на такие состязания, ходили на философские диспуты примерно так же, как их менее образованные и более грубые современники ходили в цирк посмотреть на бой гладиаторов. Неудивительно, что в такой аудитории, где ни о Боге, ни о Царстве, ни даже об истине никто не думал, у Павла практически не нашлось благодарных слушателей. Вопрос об истине всерьёз может поставить лишь тот, для кого поиск истины — вопрос жизни и смерти. А среди любителей философских диспутов в Афинах таких, как видно, было ничтожно мало.

Апостол Павел, обращаясь к язычникам, утверждает, что они, не зная Бога, тем не менее чтят Его. Вроде бы очевидно, что жертвенник с надписью «Неведомому Богу» вовсе не предназначался для Бога Израилева. Такие жертвенники ставились «на всякий случай», чтобы никого не обидеть – вдруг да есть ещё какое-то божество, которому никаких жертв не принесут, а оно возьмёт да покарает всех за такое неуважение… Понимал ли это Павел? Наверняка. Так почему же он говорит, что проповедь его – о Том, Кого они чтят? Может быть, потому, что он вовсе не сводит почитание Бога Истинного к жертвоприношениям? Конечно, жертв Богу Израилеву язычники не приносили. Но, по словам блаженного Августина, сердце человека не знает покоя, пока не успокоится в Боге. Каждый человек ищет Его, даже если и сам не знает, чего ищет. И исполнение заповедей не потому, что так написано, но потому, что так правильно, — это уже некое начало почитания Бога. Возможно, Павел имеет в виду именно это – те отношения с Богом, которые невозможно увидеть со стороны, но которые, тем не менее, так или иначе есть у каждого.

Для язычников характерно считать, что их боги в чем-то нуждаются, им что-то нужно, и человек, принося жертвы или строя храмы, эти потребности богов удовлетворяет, а они в ответ помогают удовлетворить потребности человека. Тем самым, боги и люди оказываются на одном уровне, более того, боги без людей не могут обойтись. Не заползает ли иногда в нас похожее представление? Не кажется ли нам подчас, что мы делаем Богу одолжение, исполняя то, что Он нам заповедал?

Это в нас говорит неизжитое еще язычество, гордынное мироощущение, противоположное благоговейному трепету пред лицом Божиим, нежелание внутренне признать абсолютную суверенность Бога. Поэтому не только к афинским язычникам, но и к нам обращается апостол Павел с этими словами: Бог не нуждается в нас, а любит нас. Не мы Ему делаем добро, совершая богослужения в построенных нами храмах, а напротив, Он при этом делает нам добро, подавая нам жизнь и дыхание (здесь то же слово, что и слово «Дух»). Он — Творец всего, Он — Господь над всем, Он — Податель всех благ.

Проповедь Павла в афинском ареопаге — одно событий, читая о котором не чувствуется двухтысячелетней дистанции. Не только потому, что многие основы нашей цивилизации лежат в Афинах, но и потому, что, глядя на афинян времён Павла, нетрудно увидеть и многих наших скептичных современников, любящих обсуждать сенсационные новости.

Показательно, что афиняне, способные выслушать любую точку зрения, слушали Павла, пока он излагал основные понятия о Боге, приемлемые для последователей различных учений, но прервали его, как только Павел приступил к рассказу о Воскресении. То, что важно для Павла, не воспринимается его слушателями, и вряд ли только потому, что его слова не соответствуют представлениям собравшихся в ареопаге. Возможно, они почувствовали, что услышанное ими не словесные упражнения, а весть, требующая изменения жизни...

Можно ли первую попытку проповеди в Афинах назвать неудачной? Думается, что нельзя, и не только потому, что всё-таки нашлось некоторое число людей, заинтересовавшихся словами Павла, и среди них был даже один из членов ареопага Дионисий. В тот день Павел посеял зёрна, которым предстояло прорастать, и мы знаем, что они проросли и принесли на греческой земле богатый урожай.

Реакция афинских любителей философии на слова Павла о воскресении показательна: над ним начинают смеяться. Конечно, можно было бы списать это на то, что Павел впервые попробовал проповедовать в среде, никак не связанной с Синагогой, в среде, для которой такие слова, как «Суд», «Мессия», «Царство» были пустым звуком. Но только ли в этом дело? Ведь и здесь всё же нашлись двое, сумевшие услышать и хотя бы захотевшие понять. Дело, стало быть, было не в одной лишь среде, непривычной к такого рода свидетельствам. Дело было, как видно, ещё и в самой атмосфере такого рода собраний, из которых афинский ареопаг был, пожалуй, в древности наиболее известным. И проблема тут не в философии как таковой. Проблема в философах, или, вернее, в тех, кто считали себя таковыми. И прежде всего проблема в том, что для афинских любителей мудрости философия уже давно перестала быть исканием истины, каким она была для тех, кого эти люди считали своими духовными предшественниками. Для Сократа его философия была вопросом жизни и смерти, и однажды он отдал жизнь за ту истину, которую открыл. Для слушавших Павла философия была всего лишь интересным интеллектуальным времяпрепровождением. Никто из них не только не собирался отдавать жизнь ни за какие истины, но и вообще, наверное, не представлял себе, чтобы философия могла бы стать для них источником какого бы то ни было жизненного дискомфорта. И вот теперь в словах Павла они, должно быть, уловили некую серьёзность. Ту самую серьёзность, которую порой ощущает даже праздный читатель или слушатель за прочитанными или услышанными словами. Ощущение это может быть не слишком ясным и отчётливым, но оно позволяет понять, что прочитанное или услышанное теперь требует ответа. Если начать вчитываться или вслушиваться вот в эти самые слова, они обязательно и необратимо изменят твою жизнь. Реакцией на такие слова может быть либо духовное пробуждение, когда читающий или слушающий, стряхнув с себя интеллектуальную полудрёму, начинает вчитываться или вслушиваться всё внимательнее и внимательнее, пытаясь понять, что же ему делать дальше, или отторжение услышанного и прочитанного, отторжение с тем, чтобы и впредь ничто не нарушило привычного покоя. От слов Павла пробудилось двое. Много это или мало? Бог весть. Как бы то ни было, первый шаг был сделан.