Мысли вслух на 1 Тим 5:17-25

Возвращаясь к теме пресвитерства и возложения рук, Павел призывает Тимофея к особой осторожности в том, что касается обвинений, выдвигаемых против пресвитеров (ст. 17 – 20), равно как и к осмотрительности относительно возложения рук (ст. 22). Эти наставления не случайны, они связаны с самой сутью отношений, связывающих между собой членов церковной общины. Церковь состоит из ищущих Царства и живущих в нём, но мера укоренённости в новой жизни у каждого своя. До конца времён никто из христиан не может быть абсолютно уверен в своём спасении, так же, как не может полностью освободиться от власти греха, с которым приходится вести постоянную борьбу как отдельным членам Церкви, так и церковным общинам, из которых Церковь, собственно, и состоит.

В известном смысле, каждого из христиан всегда есть в чём обвинить и есть в чём уличить, ведь полная свобода от греха и для членов Церкви ещё впереди. А пока идёт война с силами тьмы — Церкви в целом и с собственными грехами — каждого из христиан, особенно заметными оказываются преткновения, срывы и провалы тех, кто наиболее заметен, кто чаще и дольше всех оказывается на виду, как, к примеру, упоминаемые апостолом пресвитеры, трудящиеся «в слове и в учении» (ст. 17). Потому-то тут особенно важна осторожность в суждении и в осуждении. Павел не случайно требует, чтобы выдвинутые против пресвитеров обвинения принимались лишь в том случае, если их подтверждают не менее двух свидетелей (ст. 19).

Такая процедура предписана Торой для случаев, когда обвинение предполагает возможность вынесения судом смертного приговора (Втор. 17 : 6). Как видно, на обвинения, выдвигаемые против пресвитеров, апостол сморит, как на обвинения, заслуживающие смерти. Конечно, в данном случае речь шла не о смертной казни, а, скорее, о возможном отлучении, но дело было не только в нём, дело было, прежде всего, в том, что пресвитер, сознательно совершающий нечто, профанирующее его служение, теряет Царство и те дары, которые получил во время возложения рук. Потому-то и было принципиально важно понять, идёт ли речь в каждом конкретном случае о грехе невольном, который практически неизбежен для каждого, какими бы духовными дарами ни обладал служитель, или о грехе сознательном, после которого служитель служителем быть перестаёт. И дело не только в том, что ошибка в определении могла обернуться чудовищной несправедливостью для обвиняемого. Дело в том, что ложное обвинение в данном случае разрушает то духовное пространство, пространство Царства, внутри которого только и может существовать Церковь. Конечно, церковная община, где произошла такая несправедливость, может внешне продолжать своё существование, но то, что составляет основание Церкви, она неизбежно утратит. Останется лишь видимость, которая, конечно, иногда может обмануть ищущих, но которая никогда не сможет дать им того, что обещает. И Павел предостерегает Тимофея от совершения этой страшной ошибки, ошибки, которая может разрушить Церковь, лишив верных Царства.

Как часто мы устраиваем другим "разбор полетов" на основе совершенно недостоверной информации или просто предвзятого отношения. Павел настаивает на том, что в Церкви подобное недопустимо. Пресвитера, человека облеченного властью и ответственностью, можно обвинять только при наличии трех свидетелей. Именно свидетелей. Не сплетников, не людей, имеющих собственное мнение, а свидетелей, имеющих факты для обличения. Это сложно принять потому, что тогда становится невозможным призвать к ответу человека, совершившего проступок или преступление, если свидетельствовать может только пострадавший. Но в Церкви нет уголовного кодекса, и живет она по другим нормам и правилам. В Церкви все тайное становится явным. И плохое, и доброе рано или поздно вылезет наружу. И если в мире люди хотят немедленного воздаяния, то в Церкви мы точно знаем, что можно отдать отмщение Богу.

«Грехи одних видны всем уже сейчас, еще до наступления Суда, других — откроются позже. Так же и добрые дела: одни видны уже сейчас, а те, что нет, все равно не останутся незамеченными». Можно прочесть эти слова в переводе «Радостная весть», который представляется наиболее удачным в данном случае, и который наиболее точно и просто соответствует многим другим современным переводам (например, New American Standard или New Jerusalem). Но почему же и синодальный, и перевод Кассиана как-то затушевывают эту простую мысль: не только тайное зло станет явным, но и тайное добро не будет незамеченным?

В этом есть, конечно, определенный смысл, потому что вопрос не так прост. С одной стороны, мы должны признать, что и тайное добро станет явным, как прямо следует из слов Евангелия: «...ибо нет ничего скрытого, что не открылось бы, и тайного, чего не узнали бы» (Мф 10:26). Здесь нет условий на праведность того, что будет открыто. Нам могут указать на подобные смыслы в контексте: речь ведь идет о злых делах. О злых, да, перед этими словами — о злых, но сразу за ними — об открытии добра. А контекст по определению включает и текст, идущий после.

С другой стороны, мы должны признать, что проблема все-таки есть. Но в чем же она? Что смутило авторов двух величайших переводов, синодального и кассиановского?

Проблема эта – проблема бескорыстности делания добра. Если мы делаем добро тайно только потому, что абсолютно уверены, что при Последнем Суде это откроется и даст нам пред кем-то возвыситься, мы пропащие люди. Мы специально утрируем, чтобы сгустить краски, конечно, часто все гораздо мягче, но по сути именно так. И дело в том, что тайное добро является высочайшей добродетелью для общества независимо от того, что человек думает… Пусть даже человек не думает возвыситься перед кем-то, а просто надеется, что это что-то даст ему в том мире, как-то воздастся.

Это одна из важнейших идей, отталкивающих мыслящих людей от христианства - а, точнее, от христиан, которые по виду просто святые, а по сути у них одна мысль – моё собственное спасение. Но это именно всего лишь идея, а христианство – это не сборник идей. Пусть можно найти слова в Евангелии, прямо об этом говорящие - мы можем просто не понимать их смысла. О «том мире» нам многого знать не дано. Мы все небезгрешны и никогда не знаем, какая чаша перетянет, когда будут взвешиваться наши грехи и добродетели. Есть те грехи, которые мы не помним, не думаем о них, которые мы сотнями в неделю совершаем, а именно они и могут оказаться тем песком, который перетянет чашу весов.

Владыка Антоний рассказывает притчу о двух женщинах, которые пришли каяться. Одна совершила большой и страшный грех, другая ничего особого не совершала. И вот, духовник им говорит: «Пойдите, найдите камни по вашим грехам: ты, - говорит о первой, - найди большой и тяжелый, а ты, - второй, - много маленьких, - и принесите их сюда». Они это сделали. И тогда он говорит: а теперь отнесите и положите их на место. Первой легко было это сделать; второй - невозможно.

Так сколько мешков с песком мы тащим за своей спиной? Мы не знаем и не думаем даже об этом. Поэтому, возможно, открытие наших добрых дел – это малюсенький шанс нам не погибнуть. Все эти мысли напрочь разбивают сомнения скептиков. Но на самом деле, это даже не аргумент. А аргумент — вот он: «Так да воссияет свет ваш пред людьми, чтобы увидели они ваши добрые дела и прославили Отца вашего, Который на небесах» (Мф 5:16)

Слова о том, что раньше или позже всё тайное непременно станет явным, можно считать уже общим местом. И хотя сказаны они были Спасителем, сегодня под ними понимается обычно нечто совсем не то, о чём говорил Иисус, и на что, по-видимому, указывает вслед за Ним апостол. Сегодня речь обычно идёт о том, что, мол, история раньше или позже расставит всё по местам. В определённом смысле это, конечно, правда: порой даже сегодня делаются археологические открытия, которые проливают свет на тайны прошлого (чаще, надо признать, на преступления, чем на добрые дела). Вот только нам сегодня до людей, живших века, а иногда и тысячелетия назад, чаще всего, особого дела нет, так же, как и до их преступлений. В этом смысле можно было бы сказать, что их злые дела так и остались тайной, равно, впрочем, как и добрые, к которым, надо признать, падший человек всегда проявляет куда меньше интереса. Но Иисус, как и Павел, наверняка имел в виду нечто иное, и речь явно идёт не о «суде народа» или «суде истории». Ведь для Иисуса, как и для Павла, на первом месте всегда было Царство и его история. А в Царстве свои законы, отличающиеся от законов непреображённого мира. Здесь становится видимым то, что в непреображённом мире остаётся скрытым. В непреображённом мире можно быть подлецом, мерзавцем или негодяем, сохраняя при этом вполне благопристойную внешность. В Царстве такое невозможно: ведь тут субстанция полностью подвластна духу, и тело тут не может скрыть духовного качества человека, подобно тому, как это происходит в непреображённом мире, материя которого достаточно инертна для того, чтобы не отображать каждую перемену духовного состояния человека. А поскольку история развивается так, что Царство раньше или позже, раскрывшись до конца, захватит весь мир, преобразив его и сделав своей частью, то раньше или позже каждому придётся оказаться в положении человека, который не может скрыть ничего. Конечно, это относится не только к злым делам, но и к добрым тоже. Но добрые дела, становясь частью Царства сразу же по совершении, действительно могут оказаться известны всем, имеющим отношение к Царству, раньше, чем дела злые, которые, вполне вероятно, обнаружатся лишь в день Суда. Однако скрыть навсегда не получится никакое дело. Ни доброе, ни злое.